Поход за мужем
Шрифт:
А царевна меня с ручек отпустила, рубашку мою поправила, да на кровать уложила, а сама рядом прилегла. Я совсем к стеночке от нее отползти попытался, но она обняла покрепче и к себе прижала. Значит, не закончилась пытка срамная? Сейчас как-то по иному глумиться над телом моим бедным будут? И точно, взяла она в ладошку снасть мою, ни разу еще в деле непользованную и чужими руками нетроганую, и сжала пальчиками своими, что столько мук моей попке доставили. Наслаждение-то какое! Глаза сами собой закрываться стали, а тело бесстыдно в её ладошку толкается, и волнами такое удовольствие накатывает, что простил я ей всё пережитое до этого. И в груди тепло разрастается, и от источника всех сладких
Утром проснулся, огляделся — нет палача моего рядом. Попка болит, душа стонет, голова от раздумий пухнет, а она, значит, попользовала тело моё и бросила?!
Вниз спустился и у матушки тихо спросил:
— А Варвара Фёдоровна почивать, где изволят?
Тут-то матушка мне глазоньки мои глупые и раскрыла. Прямо с рассветом ускакала моя Варвара Фёдоровна. Оставила меня, опозоренного и использованного, в глубокой тоске и печали. С болью внутри и… не совсем внутри. Все косточки-суставчики мои выламывало-выворачивало, на ручках синяки, на ягодицах помятых — синячище! Сидеть-то мне больно теперь, уж не знаешь, как вывернуться. Сказал, что грусть на меня накатила беспричинная, и весь день на кроватке с книжкой пролежал, пострадавшим местом кверху.
Только книжечку я для виду рядом с собой положил, потому что от страданий и духовных, и физических еда в меня никакая не лезла. Ни для живота моего, ни для головушки бедной. Попка болела, сил терпеть никаких не было. Жгло там все, ныло-стенало и огнем горело. Но больше душа моя ранимая рыдала, обиду горькую пережить стараясь.
А батюшка с матушкой еще с утра в напряжении сильном были, потому как не ожидали, что невеста потенциальная прытко так с рассветом ускачет, не попрощавшись. А уж когда чадушко их страдать в тоске к себе в спаленку ушло, такое паломничество ко мне в горницу организовали вначале, просто дверь не закрывалась. Пришлось сказать, что я почивать буду, и на засов запереться.
Вот лежу я на кроватке своей, специальные примочки к особо синюшным местам приложил. Как в окошечко посмотрю, царевна мне примерещится, всхлипну горько. Потом глаза на стол, с едой выставленной переведу, а там крынка с простоквашей свежей стоит. А я судьбу вчерашней вспомню, и попка сильнее заноет, горемычная. А после вспомню ладошку царевнину, и пальчики ее будто снова часть мою важную сожмут, так телу удовольствие это запомнилось. Выгнусь весь снова, и давай об покрывало тереться. Затем опять все по новой начинаю. И такая печаль-обида меня гложет, словами не передать. Ведь любви мне большой и чистой никто не предложил: мучили срамно, а про любовь разговора не было. Наслаждение, правда, доставили такое, что вспоминать приятно. Но вот как-то не по-правильному, руками, а оно же иначе между мужчиной с женщиной делаться должно. И к телу своему меня не подпустили, а над моим надругались глумливо — болит все так, что уж время обеденное, а не полегчало ни на капельку, даже примочки особо не помогают.
Запутался я в чувствах своих и к сотворенному со мной, и к самой царевне. Красивая она, руки сильные, глаза большие, умные, голос ласковый, косы золотые… Носик курносый… Расплакался под вечер от переживаний всех этих и так и уснул, в одежде и на покрывале, ко сну неподготовленный. Зубы нечищены, лицо неумыто, кремом не намазался, пяточки в отваре не отмачивал. Совсем меня душевные страдания с распорядку привычного сбили.
Глава 3:
Варенька:
Хазары сдались как-то слишком легко и неинтересно. Да и пощадила я их, не стала бить. Настроение с самого утра какое-то радужное получилось. Вроде бы и в стан хазарский уже прискакали, и воины их на моих дружинников зыркают, а азарт боевой не просыпается как-то. Мечтательность какая-то во мне проснулась. Как вспомню Мстиславушку, глазки его синие заплаканные, губки распахнутые да попку алую от шлепков моих, что-то такое глубоко в душе поднимается нежное, тёплое. Ох как он губки-то свои розовые распахивал, как спинку выгибал. И как ещё никто не разглядел за бантиками да нарядами английскими это чудо неземное. Разглядит ведь кто-нибудь обязательно. Девка какая-нибудь шустрая попадётся, схватит, да в уголке прижмёт, а он только глазками своими необъятными хлопать будет. Или ещё хуже, кузнец сообразит, что Мстиславушка на него любуется, и сцапает моё чудо гибкое.
М-да, это я неподумавши его там одного оставила. А как с ним к хазарам ехать? Да, задачка!
А вообще, что я кочевряжусь? Папенька ждёт, что я жениха найду, Сила Григорьевич мне леса да озеро свои рекламирует, а Мстиславушка… ой, да там вообще думать не о чем! Свадьбу надо играть! Чтоб по-людски! И чтоб Мстиславушка каждый день меня в горенке ждал.
Задумалась опять, размечталась. Мужики надо мной смеются:
— Что, Варвара Фёдоровна, молодец царевич оказался? Да видно, удалый молодец!
Мстислав:
Проснулся я рано утречком, прямо с солнышком, только настроя светлого в мою душу не пришло. Сияет мне в окошко солнце ясное, лучиками играет, а у меня перед глазами вечер поздний, и у окна царевна стоит. Сморгнул непрошенную слезу и пошел себя в порядок приводить за все два вечера пропущенных. Отвлекся от горестей своих в уходе за внешним обликом. Но ведь нельзя же бесконечное число раз тело кремом мазать и отварами с отдушкой протирать? Пяточки размягчил, ноготочки отполировал, губки жесткой тряпочкой растер и жиром барсучьим смазал. Сел на кроватку попечалиться, да так и подпрыгнул — больно сидеть-то еще. Горести мои физические снова про обиды душевные напомнили, и тут..
Мальчишки по двору расшумелись, раскричались, носятся, как утки при виде лисы, не поймешь, что у них там за беда такая. Сердечко от надежды слабой забилось с такой силой, какой от него не ожидал даже. Выбежал во двор, чуть c батюшкой лбами не столкнулись у дверей, а за ним матушка бежит, торопится, кокошник поправляет.
И тут услышал я, чего мальчишки-то кричат: "Дружина возвращается! Царевнина дружина возвращается!". Ох, внутри меня все заметалось-перемешалось, как себя вести и не знаю просто. На лице оскорбленную невинность изобразить? Скорбь-печаль? Радость искреннюю? Что же меня не тем наукам-то обучали? Как девице-царевне себя, красивого, преподнести так, чтобы уже больше не бросала меня на кровати одного в болезном состоянии и любовном томлении?
И тут в воротах она, первой самой, краса моя ненаглядная. Глаза сверкают, шлем на голове блестит, из под него косы золотые, длинные. Так бы глаз от лица и не отводил, потому что ниже на царевне моей одежда мужская, грязная вся и пыльная.
Соскакивает она с коня, ловко так, шлем с головы снимает и батюшке моему кланяется, на меня не глядя совсем:
— Долго я думу думала, царь Сила Григорьевич, да только видимо нет мне другого пути. Прими меня царь дочерью своей, да разреши идти с сыном твоим Мстиславом к алтарю под венец.