Похороны Джона Мортонсона Джон Мортонсон скончался. Он до конца отыграл свою роль в «Человеческой трагедии» и сошел со сцены. Его тело покоилось в роскошном гробу красного дерева, снабженном стеклянной пластиной. Похороны были обставлены со всей возможной тщательностью, и покойный, доведись ему узнать об этом, был бы, конечно, доволен. Лицо Джона Мортонсона, насколько его можно было разглядеть сквозь стекло, выглядело умиротворенным, даже с некоторым подобием улыбки. Умер он в одночасье, не мучаясь, так что по самой смерти в облике его не было ничего такого, что оказалось бы неподвластно искусству бальзамировщика. К двум часам пополудни собрались друзья покойного, чтобы отдать долг уважения тому, кто не нуждался более ни в друзьях, ни в уважении. Здравствующие его родственники то и дело подходили по одному к изголовью гроба и плакали, глядя на спокойный образ под стеклом. Легче им от этого не становилось, равно как и Джону Мортонсону; но ведь разум и философия молчат в присутствии смерти. В течение следующего часа приходили друзья семьи, выражали свои соболезнования безутешным родственникам покойного, как предписывают в таких случаях правила приличия, и становились на подобающие места. Видно было, что каждый из них в полной мере
осознает, насколько важно его участие в церемонии. Потом пришел священник, весь в черном, и многим показалось, что при его появлении свет свечей померк. Следом за ним вошла вдова, сразу же наполнив зал своими жалобами. Она подошла к гробу, на мгновение приложилась к холодной стеклянной пластине, после чего ее почтительно отвели и посадили рядом с дочерью. Божий слуга начал перечислять земные деяния и заслуги покойного, и его слова смешивались с рыданиями присутствующих – что ж, на то и заупокойная речь Его глубокий голос то воспарял, то понижался, то усиливался, то затихал – так морские волны накатываются на берег. Пока он говорил, день, и без того мрачный, нахмурился еще более; облачная занавесь задернула все небо, тяжело упали первые дождевые капли. Казалось, сама природа оплакивала Джона Мортонсона. Когда священник закончил свой панегирик молитвой, плакальщики затянули гимн, а те, кому предстояло нести гроб, заняли свои места рядом с ним. Едва замерли последние звуки гимна, вдова, истерически рыдая, метнулась к гробу и обняла его. Впрочем, вскоре она вняла уговорам и более или менее овладела собой. Когда же священник отводил ее в сторонку, она бросила еще один взгляд на лицо покойного, вскрикнула, всплеснула руками и без чувств упала навзничь. Сперва к ней кинулись плакальщики, за ними – близкие и друзья покойного. Когда часы на каминной полке торжественно пробили три раза, все стояли вокруг гроба, во все глаза глядя на лицо Джона Мортонсона, покойника. Один за другим люди отворачивались, едва перебарывая дурноту. А некий джентльмен, потрясенный ужасным зрелищем, шагнул не туда, наткнулся на гроб – и хилые козлы не выдержали. Гроб грянулся на пол, стекло разлетелось на кусочки. Из отверстия вылез кот Мортонсонов. Он лениво спрыгнул на пол, посидел с полминуты, спокойно вытер лапой окровавленный рот и неспешно, с достоинством вышел из комнаты Дом, увитый лозой Милях в трех от небольшого города Нортон, что в штате Миссури, близ дороги, ведущей к Мейсвиллу, до сих пор стоит старый дом, чьими последними жителями были Гардинги. В 1886 году он опустел, и нет, пожалуй, никакой надежды, что кто-то когда-нибудь в нем поселится. Беспощадное время и небрежение людей, живших вокруг, способствовали его преображению в весьма живописную руину. Человек нездешний, незнакомый с историей дома, едва ли счел бы дом «проклятым», но по всей округе за ним укрепилась именно такая злая репутация. Окна в нем были без стекол, дверные проемы – без дверей; в крыше зияли большие дыры, краска на досках, которыми он был обшит, облезла, и они посерели от непогод. Но эти верные признаки дурного места были частью скрыты от стороннего наблюдателя, а частью смягчены обильной листвой виноградной лозы, которая обвивала почти все строение. Вот об этой лозе, принадлежащей к той разновидности, которую ни один ботаник не возьмется определить точно, и будет наш рассказ. Семейство, о котором мы уже упомянули, состояло из Роберта Гардинга, его жены Матильды, мисс Джулии Вент, ее сестры, и двух маленьких детей. Роберт Гардинг был мужчиной молчаливым и довольно неприветливым; друзей среди соседей он так и не обрел, да надо сказать, не больно и стремился. Лет ему было около сорока, он отличался скромностью и трудолюбием, а средства для жизни ему доставляла небольшая ферма – ныне она сплошь заросла кустарником и куманикой. Тут надо еще сказать, что на Гардинга и его невестку соседи посматривали неодобрительно: им, похоже, казалось, что те слишком уж много времени проводят вместе – но они, скорее всего, ошибались, поскольку в те годы никто бы не посмел открыто пренебрегать общественным мнением. Впрочем, в сельском Миссури моральный кодекс особенно строг и неукоснителен. Что до миссис Гардинг, то это была кроткая женщина с грустными глазами. И еще: у нее не было левой ступни. В 1884 году миссис Гардинг отправилась навестить свою мать, которая жила в Айове. Именно так ее муж отвечал на все вопросы, причем в такой манере, что спрашивать далее никому не хотелось. Она так и не вернулась, а двумя годами позже уехал за границу и Гардинг со всем остальным семейством. Просто уехал; он никому не продал ни свою ферму, ни иное свое имущество, не назначил никого приглядывать за домом, мебелью и прочим. Никто из соседей даже не знал, куда он отправился; да и дела до этого, правду сказать, никому не было. Естественно, вскоре из комнат исчезло все, что можно было сдвинуть с места, и дом своей заброшенностью стал наводить на мысль, что в нем нечисто. Минуло года четыре, а может быть, и пять. Одним летним вечером преподобный Дж. Грюбер из Нортона и мейсвиллский адвокат по фамилии Хайатт, прогуливаясь верхом, встретились как раз перед домом Гардинга. У них было о чем поговорить, поэтому они спешились и уселись на крыльце. Обменявшись несколькими шуточками по поводу мрачной репутации дома, они тут же о них позабыли и заговорили о делах практических. Беседа их затянулась до заката. Здесь еще следует сказать, что вечер был жаркий и безветренный. Вдруг оба вскочили с крыльца, изумленные: длинная виноградная лоза, которая закрывала большую часть фасада и свисала по обе стороны крыльца, задрожала, шумно трепеща всеми своими стеблями и листьями. – Будет буря, – объявил Хайятт. Грюбер ничего не ответил, просто молча указал собеседнику на деревья, что стояли поблизости – на них ни один листочек не шелохнулся, и даже самые тонкие веточки, ясно видимые на фоне светлого еще неба, были совершенно неподвижны. Оба неторопливо сошли с крыльца, остановились на лужайке перед домом и уже оттуда посмотрели на лозу, которая теперь была видна целиком. Она продолжала трепетать, но ни священник, ни юрист так и не смогли понять причину. – Лучше нам убраться отсюда, – сказал священник. Что они и сделали. Позабыв о том, что ехали каждый в свою сторону, они вместе направились в Нортон, где и рассказали о странном происшествии своим друзьям, людям надежным и благоразумным. На следующий вечер – примерно в тот же час – Грюбер, Хайатт
и еще двое, чьи имена нам не так уж важны, снова приехали к дому Гардинга, и загадочное явление повторилось: лоза, несмотря на безветрие, шумела и трепетала вся, от корня до кончиков ветвей. Она дрожала даже тогда, когда все четверо взялись за ствол, пытаясь удержать ее. Люди смотрели на это не менее часа, а потом уехали, так ничего толком и не поняв. Понадобилось не так уж много времени, чтобы весть распространилась по округе и возбудила любопытство всех окрестных обитателей. И днями, и по вечерам люди толпами собрались у дома Гардинга «посмотреть на знамение». Кажется, не всем довелось увидеть явление воочию, но все безоговорочно верили свидетелям «знамения». По счастью, а может, к несчастью в один прекрасный день кто-то – никто уже, наверное, не помнит, кто именно – предложил просто выкопать лозу, что и было сделано, хотя и после длительных споров. Ничего особенного так и не нашли, если не считать сам корень, который оказался более чем странен! На глубину пяти или шести футов корень, имевший у выхода на свет несколько дюймов толщины, шел прямо вниз и только потом начинал ветвиться, разделяясь на корешки, корешочки и волокна, которые переплетались на редкость причудливым образом. Когда их тщательно освободили от земли, открылся, что называется, единый образ. Разветвляясь и сплетаясь, обвивая друг друга, корни образовали частую сеть, размерами и формой поразительно напоминающую человеческую фигуру. У нее были и голова, и туловище, и конечности, на которых отчетливо определялись даже пальцы; а на клубке, который можно было счесть за голову – некое подобие лица. Фигура располагалась горизонтально; тонкие корешки лозы уже начали сплетаться в подобие грудной клетки. Впрочем, эта странная скульптура была не вполне совершенна. Десятью дюймами ниже того места, где можно было предполагать колено, корешки раздваивались и далее росли, как попало, что и свойственно растениям. Таким образом, у фигуры этой не хватало левой ступни. Напрашивался единственный вывод, причем вполне очевидный. Люди наперебой предлагали, что надо делать дальше, и никак не могли прийти к чему-то одному. Дело решил шериф графства, которому закон давал право распоряжаться брошенным имуществом. Он велел положить выкопанное корневище на прежнее место и засыпать землей, что и было сделано. Со временем выяснилось лишь одно обстоятельство, заслуживающее внимания и упоминания: госпожа Гардинг не появлялась у своих родственников в Айове, они даже не знали, что она собиралась их навестить. О Роберте Гардинге и членах его семейства так и не поступило никаких известий. Дом его до сих пор сохраняет свою мрачную репутацию, а лоза оправилась, снова укоренилась и разрослась еще больше. Так что какой-нибудь человек, у которого не все в порядке с нервами, может посидеть под ее сенью приятным вечером, когда кузнечики наперебой рассказывают друг другу невесть что, да козодой вдали жалобным криком напоминает, что все в этом мире идет не так, как следовало бы. Следы Чарльза Эшмора Семейство Кристиана Эшмора состояло, помимо него самого, из его матери, жены, двух взрослых уже дочерей и сына шестнадцати лет от роду. Все они долгое время жили в городке Трой, что в штате Нью-Йорк, и пользовались там хорошей славой, свидетельством чему – множество людей, которые считали себя их друзьями. Наверное, некоторые из них, читая эти строки, впервые услышат о необычайной участи юноши. Из Троя Эшморы в 1871-м или 1872-м году переехали в Ричмонд, штат Индиана, a еще через год или два купили ферму неподалеку от Куинси, штат Иллинойс, и поселились там. Вблизи от их жилища бил чистый студеный родник, так что у Эшморов и летом, и зимой было вдоволь свежей воды. Вечером девятого ноября 1878 года, приблизительно в девять часов, когда вся семья сидела у очага, юный Чарльз Эшмор взял оловянное ведро и отправился к роднику. Поскольку он долго не возвращался, домашние забеспокоились, и отец, подойдя к двери, громко позвал его, но ответа не получил. Тогда он зажег фонарь и с Мартой, старшей своей дочерью – она непременно хотела пойти – отправился на поиски сына. Недавно выпал свежий снег и укрыл тропинку, но следы юноши отпечатались на нем ясно и отчетливо. Пройдя чуть больше половины пути к роднику – ярдов семьдесят с небольшим, наверное – отец остановился, поднял фонарь над головой и пристально вгляделся в темноту. «В чем дело, папа?» – спросила девушка. А дело было вот в чем: следы юноши резко обрывались, впереди лежал чистый, нетронутый снег. Последний след был столь же отчетлив, как и все остальные, отпечатались даже шляпки сапожных гвоздиков. Мистер Эшмор прикрыл фонарь шляпой и взглянул вверх. Звезды сияли вовсю, на небе не было ни облачка, так что не приходилось думать, будто следы впереди занесло каким-то странным снегопадом, так четко отграниченным. Приняв далеко в сторону, чтобы поискать следы потом, мистер Эшмор двинулся к роднику, следом за ним – перепуганная дочь. О том, что они только что видели, они не перемолвились ни словом. Родник же оказался затянут льдом, из чего ясно было, что последние несколько часов никто к нему не приходил. Возвращаясь домой, они заметили, что и вокруг цепочки следов снег совершенно нетронут. И справа, и слева. Утром, когда рассвело, ничего нового не открылось. Наоборот, все укрыл безупречно гладкий снежный покров. Четырьмя днями позже измученная переживаниями миссис Эшмор пошла к роднику за водой. Возвратясь, она сказала, что в том месте, где прерывались следы Чарльза, слышала его голос. Она снова и снова звала сына, ходила вокруг, поскольку голос доносился то с одного направления, то с другого, и наконец сдалась, побежденная усталостью и горем. Когда ее спросили, что именно говорил Чарльз, она не смогла ответить, хотя и настаивала, что слышала его голос совершенно отчетливо. Через краткий промежуток времени уже все семейство собралось у того места, но никто ничего не услышал, а потому сочли, что это была галлюцинация, вызванная нервным расстройством, вполне естественным при таком потрясении. Но еще несколько месяцев голос время от времени слышали как домашние Эшмора, так и люди посторонние. Все говорили, что это голос Чарльза, тут ошибки быть не могло, все соглашались, что слышится он хотя и вполне отчетливо, но слабо, словно доносится откуда-то издалека. Но никто так и не смог ни понять, откуда он идет, ни разобрать хоть одно слово. Периоды тишины становились все продолжительнее, голос все слабел и отдалялся, и к середине лета затих совершенно. Если кто-то и знает теперь, что случилось с Чарльзом Эшмором, так это, пожалуй, его мать. Она скончалась.
