Похождения Шипова, или Старинный водевиль
Шрифт:
И он собрался было надавить плечом, как внезапно за спиной что-то звякнуло и дверь в Настасьину каморку распахнулась. Сердце Михаила Ивановича оборвалось: дородная незнакомая старуха стояла перед ним, внимательно, без страха его разглядывая. На ней было что-то черное: то ли платье, то ли панева, то ли ряса. Голову покрывал белый платок, из-под него торчали редкие седые космы...
– Бонжур, - сказал Шипов едва слышно.
– Ты кто таков?
– сердитым шепотом спросила старуха.
– А ты?
– содрогнулся Шипов.
– Я гостья, странница, - сказала она, - а
– А я граф Толстой, - легко сказал Михаил Иванович, пряча страх, и попятился от нее.
Старуха перекрестилась.
– Батюшка, - проговорила она, - ты уж меня не обижай, бедную.
– Мерси, - откликнулся Шипов и взлетел в светелку. Проснулся он поздним утром. Внизу хлопали двери, звякало железо, гудели голоса. В светелке у Гироса что-то тяжело рухнуло. Шипов усмехнулся, одним прыжком сорвался с постели, влетел к компаньону. Гирос распластался на полу, ухо по привычке вдавил в половицу.
– Фу, - сказал Михаил Иванович, - срам какой! Гирос медленно поднялся с пола.
– Срам?.. Это твои посулы, Мишель, боком у меня выходят...
– Какие посулы? Какие посулы?
– А вот, - и компаньон ухватил со стола измятый червонец и помахал им перед носом Михаила Ивановича, - вот они, все твои шесть тысяч серебром. Забыл?.. Ах, Мишель, не дай тебе бог меня обидеть...
– Забыл?
– изумился Шипов.
– Чего я забыл? А вот не забыл, се муа. А у меня они есть? Есть?.. Нет, я не забыл, лямур-тужур...
– Так дай мне их!
– потребовал Гирос.
– Не обижай меня, дай. Тогда я тебе не то что графа, я тебе тогда, Мишель... Я для тебя тогда...
– Помолчи, мон шер, - поморщился Шипов.
– Срам какой... За серебро стараешься али для государя?
Гирос уселся на постель, обнял острые коленки, не откликнулся. Глаза наполнились тоской, нос указывал в оконце, будто собирался улететь из этого неправедного мира в иной, где шум людского моря, где весна вот-вот начнется, где шесть тысяч серебром устилают ровные широкие пляжи и горячи от солнца...
"Нет, - поДумал Михаил Иванович, выходя, - толку мне от него мало. Корми, пои, а толку мало... Экий носатый черт!"
И тут ему захотелось снова вбежать к компаньону и дрожащей рукой хлопнуть его по красному носу, и еще раз, и еще раз, покуда проклятый пес не встанет на четвереньки и не завиляет хвостом.
"А оттого, что в церкву не хожу, - подумал он мрачно, - чужая воля мною правит... Не в себе я..."
И вспомнил ночную старуху.
Когда медведя, хозяина нашего леса, раньше срока подымают из берлоги, где он до того сладко спал, посасывая теплую лапу, видел сытые сны из меда и земляники и вздыхал с шумом и благодарностью перед матушкой природой, и вот когда его подымают люди, которым до всего есть дело и которые не могут пройти мимо чужой берлоги, ежели там спит медведь, и им обязательно нужно его поднять да пырнуть рогатиной, потому, видите ли, что они ходят, а он спит, и вот когда они его подымают, отрывают от снов и благоговения, душа его не знает ни скорби, ни боли, а только один гнев.
Вот так и Михаил Иванович ощутил в груди жжение, будто горячий, расплавленный сок в нее пролили, а это и был гнев. И, переполненный этим гневом, он спустился вниз пить молоко с опостылевшими ватрушками, чай с медом, но сквозь гнев все, и прошлое, и настоящее, виделось ему чужим, и постылым, и придуманным: и кружевная Дасина зала, и стол с самоваром, и сама Дася, глядящая на него с многозначительной грустью, и князь Долгоруков, и граф Толстой, и жизнь до Тулы и в Туле, и лишь волки, те самые дорожные разбойники, виделись ему настоящими, во всей своей ночной разбойной красе.
Давешняя старуха уже была за столом и прихлебывала с блюдца. Дася сидела рядом, словно именинница.
Михаил Иванович церемонно поклонился, будто он и в самом деле граф. Дася сделала ему ручкой: мол, не мешайте. Старуха молчала. Наконец чай был допит.
– Поживу у тебя до завтрева, - сказала старуха, - а там и обратно пора...
– Пожила бы еще, Серафимовна, - сказала Дася с огорчением.
– Куда тебе торопиться?
– Нет уж, милая, нет уж... У тебя мужчин много.
– И она неодобрительно взглянула на Шипова.
Лицо у нее было круглое, слегка обрюзгшее, взгляд тяжелый.
Дася вздохнула.
– Благодарствуйте, - сказала старуха обиженно и пошла из комнаты в Настасьину каморку.
Дася снова вздохнула.
– От самого Киева пешком идет, от святых мест, - сказала с благоговением и вдруг рассердилась: - А вот прогнать бы вас, мужланов, а самой помолиться сходить!.. И зачем я мужчин в дом пустила? Грязь, суета... разговоры кругом...
– Дормир?
– удивился Михаил Иванович.
– Чем же я перед вами провинился?
Она прикоснулась пальчиком к пухлой губке: вот, мол, куда целовал, или позабыл?
– А почему вы скрывали, что вы граф? А?
– Виноват, - заспешил Шипов, - растерялся, се муа...
Ее рука качнулась, показывая какой-то тайный знак. Было непонятно.
– Ну, - сказала Дася, - говорите, где она вас застала?
Дыхание ее участилось. Шипов молчал. Водил глазами по комнате.
– Где? У моих дверей?.. Да говорите же... "Хороший дом, - размышлял Михаил Иванович, - кабы денег поболе, можно было бы очень просто с Дасей договориться. И зажили бы счастливо. Вот, мол, Д, мои деньги, с имения моего, я его продал, моя, мол, доля. И зажили бы счастливо. Приехал бы вдруг подполковник Шеншин: ты что же это, мол, от дела отстал? Ах, ваше высокородие, мое дело теперь, аншанте, издеся. У меня вот дом свой, супруга-с... А об государе, мол, кто думать должен?.. Нет, ваше высокородие, вы уж меня увольте. Я этого наелси... И жили бы счастливо".
– Я слышала, как вы о дверь мою бакенбардами скреблись, - сказала она шепотом.
– Чудовище! Другая бы давно вас прочь прогнала, а я терплю...
– Ей-богу, не виноват...
Тут вышла из каморки странница, оглядела их, хлопнула дверью и направилась в кухню, где Настасья гремела посудой.
– А у вас имение большое?
– вдруг спросила Дася, задыхаясь.
– Пятьсот душ.
Она провела ладонью по круглому плечику и поглядела на Шипова.
– Гм, - пробормотал он, - нынче март уже, солнышко...