Похвала Маттиасу Векманну
Шрифт:
Отметим прежде всего то обстоятельство, что, ко времени встречи с Шютцем, отрок Маттиас имел уже первоначальное музыкальное образование в занятиях с отцом, а затем беря уроки пения и игры на органе, благодаря чему первые проявления его талантов не могли укрыться от проницательности великого мужа, который к тому времени был уже вполне сложившимся известным музыкантом. Что же усмотрел Шютц в этом подростке, потом заменив ему, в сущности, отца? (Якоб Векманн, разносторонне образованный и одарённый священник, проповедник, поэт и музыкант, умер в 1631 г., когда Маттиасу было не более 15 лет.) Но прежде попытки залучить глаза Шютца, которая, в чисто “документальном” плане, оказалась бы скорее всего неудачной, нам нужно хорошо представить себе и осознать, что всякая музыка и во всякое время есть в основе своей отражение человеческой темперации, стиля, образа, состояния человеческих отношений, братства и небратства, дружества и недружества, любви
***
Итак, что же высмотрел и увидел Генрих Шютц в юном Маттиасе? Думается, прежде всего не просто острый, но изощрённый цветной и дифференциально энгармонический слух. Эти качества музыкального видения актуализировались впоследствии в его творчестве (тонкие и богатые гармонические светотени вокально-речитативных и инструментальных партий кантат, сонат и токкат). Огромные руки (при небольшом росте), которые позволяли с лёгкостью обходить сложности, ставящие в тупик и искушённых клавиристов. “Ух, ловчила!” – с восхищением, смешанным с досадой (и тайной завистью) роптали иные незадачливые коллеги, видя в этой ловкой лёгкости какое-то запрещённое жульничество.. Действительно, повзрослев, Векманн легко играл любой рукой на 3-4 голоса, свободно покрывая дуодециму, т. е. более трети тогдашнего мануала! Об этом свидетельствует VI версус хорального цикла Es ist das Heil uns kommen her – одна из самых больших на все времена хоральных фантазий, которая, вместе с наслаждением её необозримыми музыкальными достоинствами, способна доставить невыразимые страдания любому органисту, решившему положить все без остатка свои ресурсы на освоение сего исполина. При этом, в итоге всех усилий, произведение это звучит со всей убедительной силой и приятностью и для просто образованного слушателя-немузыканта, которому и в голову не зайдёт – чего стоит эта убедительная приятность исполнителю!
Впрочем, мы ещё будем размышлять обо всём этом, а теперь забежали вперёд; посему надо нам вернуться к нынешней нашей воспитательно-педагогической теме.
«Ему надо серьёзно учиться – покажу-ка я его Якобу» (Преториусу) – решил Шютц, что и было исполнено. Но, казалось, чего проще: перекинуть парня Якобу в надёжные руки, пусть учится на органиста, а у меня у самого дел по горло – собираться в Венецию к Монтеверди, у него искать недостающей мне правды. Так нет – через год он возвращается в Дрезден, где в это время и Маттиас, и сам начинает заниматься с ним композицией (мальчику было тогда, в 1629 г., не более 13 лет – год рождения Векманна не выяснен с точностью). Поправка: с Якобом Преториусом Векманн начинает заниматься только с 1633 г., когда он, как стипендиат Саксонского курфюрста, оказывается в Гамбурге. Одновременно он знакомится и занимается там с Генрихом Шайдеманном.
Но эти подробности и уточнения не меняют дела: Генрих Шютц решает самолично заняться образованием Маттиаса и устроить его судьбу: то есть, вполне ясно, что, наряду с другими учителями, именно Шютцу принадлежит решающая роль в личностном становлении молодого Векманна, причём неотъемлемую часть такого восприятия составляло безусловно руководство в композиции. Что же в этом юноше так привлекло Шютца? Но этот вопрос в конце концов настолько же трудноразрешимый, насколько и вообще праздный. Бог так устроил. И то, и то, как говаривал когда-то старый консерваторский профессор. Что-то, какие-то симпатические силы, какое-то избирательное сродство (ставшее спустя этак 150 лет темой романа) столкнуло их к Богочеловеческому общению, к истинному вниманию друг другу, так восхотел Бог. Во всяком случае, потом, когда Векманн вспоминал об этих (наверное, очень счастливых!) годах общения с Шютцем, он называл его “другом-отцом” – vaterlichen Freundt (досл. “папенькин друг”).
Мелодический дар Маттиаса – главное, что угадал в нём Шютц
***
Чуть не забыли о главном, о чём непременно должны сообщить читателю. Именно: главное, что угадал Шютц в юном Векманне, или, вернее, что сделалось ему ясным, вероятно, уже в ходе их [первых] занятий и общения друг с другом, это – незаурядный, исключительный мелодический дар. И в этом Векманн подобен (правильнее, тот, о ком хотим сказать, подобен Векманну) другому гению, близкому нашей эпохе – подобен… Прокофьеву! Не вообще, а только по части силы и богатства, мелодического изобретения. Не составляет тайны факт, что Сергей Прокофьев, учась в консерватории, брал уроки органа и в короткий срок порядочно овладел этим инструментом. Что он там играл, и что запало ему в душу, кто скажет? Определённое воздействие органных звучаний на его оркестровку для автора (сей фантазии) вполне слышимый феномен. Гештальт летуч – вне зависимости от нашего сознания и внешних чувств. Два отрывочка из Векманна: Ach wir armen Sunder, Vers. 2
– чем не Прокофьев?
К этому краткий разсказ (за документальность не ручаемся). Этот цикл in 3 Vers. считается в авторстве Векманна сомнительным и приписывается его сыну, Якобу (или Якобусу)-младшему (названному в честь деда – отца [Маттиаса] Векманна – Якоба-старшего.) Действительно, оба крайних версуса мало похожи на Маттиаса, что особенно относится к Vers. 1. И вот, приходит Якоб-младший к отцу и показывает ему оба крайних версуса.
– Папа, в середине должно быть canto fermo in cantu colorato, так ведь?
– Ja, naturlich.
– У меня ничего не получается.
– А ты пробовал, есть наброски?
– Да, сейчас принесу. (Приносит.)
– Hm… nun also… also… Canto colorato требует всех стараний, чтоб кожа со спины слезла, он должен быть лучшим из всех. Понимаешь?
– Ну-да, да.
– Ja, ja, toropunka. Ну, вот что: оставь-ка это у меня.
Проходит дня два. – Якобус, зайди-ка ко мне. (Заходит.) На вот, я тут чуть-чуть подправил твои версусы и написал второй – по твоим эскизам, заметь!
– Ну-у, папа! Теперь кто ни сядет это играть, скажет, что это ты сочинил!
– Nun also, es muss sein, возьми это, тебе надо определяться, представишь, куда потребуется, да не ленись, сочини ещё что-то в этом роде, и побольше, а я позвоню этому, как его… а-да, вот… toropunka, punka-punka…
– Зачем вы привели в пример этот сомнительный опус? Что нет других, более ярких примеров векманновского мелодизма: 5. Vers / O Lux beata Trinitas, 2. Vers. / Komm, Heiliger Geist, Herre Gott?..
– Знаете что, голубчик? Вы – читатель? – Да, а что? А я – автор. Теперь скажите: кого больше, читателей или авторов? – Читателей больше. – Вот и старайтесь, не спите, изучайте Векманна, восхищайтесь Векманном. Ибо если всё человечество, состоящее из читателей будет спать и не изучать Векманна, то всё человечество и будет спать, что и требовалось доказать.
Другие его особенности: кулинария, озорство, прочее
***
Мы только что прикоснулись слегка к одной из реалий творчества Векманна. Представляет ценность для нас и замечание о спящем человечестве, не изучающем Векманна, именно – со стороны этимологии самой его фамилии. Но это дело будущего… Теперь же ещё немного о некоторых имеющих значение для нашего повествования, хотя и внемузыкальных, сторонах его личности.
Как и наш, увы, покойный, друг, Оливер Кин, Векманн был изрядным кулинаром. В дни его крещения, именин и какие-то ещё – а он был, можно сказать, всеобщим любимцем, ибо умел ладить с людьми, состоявшими во вражде друг с другом, и частенько их мирил (тут сразу вспоминается заповедь блаженства о миротворцах, которые сынами Божьими нарекутся, и то место, тоже из Евангелия, где, благодаря Иисусу, помирились и сделались друзьями Понтий Пилат с Иродом) – итак, в памятные для него дни в трапезной неизменно готовили блюда по его рецептам