Пока ангелы спят

Литвиновы Анна и Сергей

Они втроем загрузились в оперативную «Волгу». Шоферу велели отдыхать. Петренко сел за руль самолично – он любил с ветерком пронестись на мощной «волжанке» по ночной Москве. Завел, посмотрел, сколько осталось бензина. Молодец водитель – практически полный бак. Вот и хорошо. До Шереметьева путь неблизкий.

Алексей Данилов. То же самое время – суббота, 29 апреля, 21 час по местному времени. Израиль, аэропорт Бен-Гурион.

У нас с Наташей только и осталось времени для покупки сувениров, что в зоне duty free. Наш самолет улетал в девять вечера, святая суббота кончилась, и в громадных, ярко освещенных магазинах «свободной зоны» вдумчиво прохаживались бизнесмены-коммивояжеры и старухи туристки

с огромными бриллиантами на сухих пальцах. Они, казалось, решили затовариться беспошлинными товарами на всю оставшуюся жизнь – супермаркетные их тележки уже были полны, а они все набирали, набирали, набирали… По сравнению с их пиршеством наши с Наташей уловы выглядели куда как скромно. Она приобрела бутылку джина «Бифитер» для отца, майку с надписью Death Sea и изображением обглоданной рыбки – для мамы (как только дарить собирается, если родители считают, что она в подмосковном доме отдыха вместе с подругой?).

После долгих колебаний Наташа купила еще и духи «Пятое Авеню» – то ли кому-то в подарок, то ли для самой себя. Я затоварился литровой бутылкой виски «Чивас Ригал» для мистера Маккагена (в знак благодарности за прелестную поездку), Таньке Садовниковой (за добрую весть) купил мертвоморский крем, а Армену – шкалик водки «Финляндия». Не забыл и себя, любимого: приобрел майку с иудейским алфавитом (так я изгонял, сублимировал свой страх перед давешним сном и файлом DREAM), а также сувенирную ермолку и кружку с изображением разноцветных рыбок Красного моря.

Мы, кажется, невпопад пожелали кассирше в магазине «Шабат шолом!» (шабат-то уже кончился), зато вполне впопад поблагодарили за груду никелевых шекелей и медных агоротов: «Тада` раба`!» [16]

Последние двое суток мы с Наташей почти не разлучались. Мы провели пятницу в постели, потом голод выгнал нас на улицу – пищу мы добыли в арабском старом городе Яффа, расположенном на берегу внутри новоотстроенного Тель-Авива: в арабской Яффе, невзирая на шабат и кошрут, работали рестораны, жарились свиные шашлыки, варились креветки и пиво лилось рекой. Затем мы вернулись в пустынный Бат-Ям и полночи провели на пляже: купались, разговаривали и целовались. Я оказался, судя по всем приметам, у Наташи первым мужчиной, и это наполнило мою любовь к ней (а в том, что я любил ее, я уже не сомневался) каким-то особым светом: и благодарностью, и гордостью, и ответственностью за нее.

16

«Большое спасибо!» (искаж. иврит).

Теперь в пустынных, залитых ярким светом залах чужого аэропорта лицо Наташи казалось мне побледневшим, усталым – но и одновременно успокоенным, умиротворенным, счастливым. Все эти выходные – когда мы просыпались, занимались любовью, проваливались в сон, и, просыпаясь, я первое время не мог понять, ночь на дворе, день или вечер – мне было совсем неважно, что происходит за стенами отеля, за пределами того полного любовью мирка, в каком оказались мы с Наташей. Мы не включали телевизор, и я не знал, что творится в Москве, в моем доме, в моем прежнем мире.

За высокими окнами аэропорта уже сгустились сумерки, самолеты казались на летном поле огромными диковинными рыбинами, мы проедали последние шекели в кофейне, сидя друг против друга, – и тут объявили посадку на наш рейс.

Алексей Данилов. Ночь с субботы на воскресенье.

Как прекрасна Москва с птичьего полета! Да еще ночью, когда сверкающим ожерельем тянется через весь иллюминатор Кольцевая дорога, прямыми светящимися пунктирами прочерчены проспекты и видны подсвеченные силуэты столичных достопримечательностей: Останкинской башни, высоток, университета!.. Зрелище столь красиво, и я отчего-то так радовался, что мы подлетаем к Москве, что первым моим движением было разбудить

Наташу. Но она так уютно спала, свернувшись в кресле, что жалко трогать ее. Стюардесса объявила в динамик: «Расчетное время прибытия в аэропорт Шереметьево-один – ноль два часа двадцать минут по московскому времени. Температура воздуха в Москве – плюс двенадцать градусов». Немногие неспящие пассажиры завздыхали и принялись вытаскивать из ручной клади свитера и кофты. У меня ничего теплого, не говоря уже о зонтике, с собой не было – после московского апрельского тепла и израильской жары казалось, что холода и дождей больше не будет – не будет никогда и нигде. «Ну да ничего, – подумал я, – до машины как-нибудь добежим, а там врубим печку – и вперед!.. Интересно, как она там, моя одинокая «Феррари»? Соскучилась, наверно, по хозяину? Не начнет ли в отместку за то, что бросили, капризничать?»

Наташа проспала почти весь полет. После того, как мы взлетели из аэропорта Бен-Гурион, она долго молчала – казалось, обдумывала что-то. Потом, покусывая губу, сказала:

– Послушай… Если с твоим домом что-то вдруг действительно неладно… Ты… ты бы мог пока пожить у меня… Родители все равно сейчас на даче… – Она мучительно покраснела и тихо добавила: – Ты только не думай, что я навязываюсь…

Я приобнял ее, погладил по голове и бодро сказал:

– А я могу пожить у тебя – даже если с моим домом все ладно!

Она рассмеялась, слезы выступили у нее на глазах, и я поцеловал ее.

Мне в самом деле не хотелось расставаться с ней ни на одну минуту и не хотелось возвращаться в свой проклятый дом. Ее предложение наполнило меня восторгом и одновременно сомнением: а не слишком ли скоро все развивается? Не потеряю ли я этакими темпами свою независимость – окончательно и навсегда?

В конце концов за время полета и ее сна я решил: отвезу-ка я Наташу домой, а сам поеду все ж таки ночевать к себе. Ну а утром, на свежую голову, в новенькой одежке, предстану перед ней с букетом цветов. А там… А там – посмотрим… Так поступить, решил я, будет правильней всего.

Самолет шел на посадку. Стукнули о взлетку колеса, кто-то в сонном салоне одиноко зааплодировал, лайнер включил реверс и покатил, ревя и тормозя, по полосе. Потом было по-советски томительное ожидание, пока самолет подрулит к стоянке, покуда подвезут трап… И только когда все уже стояли у кресел в нетерпеливом ожидании, а стюардесса казенным голосом наконец-то пригласила пассажиров к выходу, я принялся целовать и тормошить Наташу.

Мне нравилось, как она пахнет со сна, как непонимающе таращит глаза и по-кошачьи потягивается, ничуть не стесняясь…

Наконец мы вышли в унылый, полутемный, неприятно пахнущий зал аэропорта. Мы оба молчали, предчувствуя, что здесь, в Москве, начинается некий новый этап нашей жизни, – и от этого были смущены и словно чуть пригнуты к земле. По обыкновению долго ждали багажа, получили свои сумки и зашагали к «зеленому коридору», когда часы показывали уже половину четвертого утра.

У выхода стояли, цепко поглядывая на проходящих, трое таможенников в форме и еще пара мужчин неопределенной, незапоминающейся внешности. Один из таможенников вдруг уставился на меня и пропел: «Люди золота жаждут, чтоб его тратили!..» Другой тут же преградил мне путь. Осклабясь, он проговорил: «А вы, гражданин, пожалуйте на досмотр!» Тут же еще кто-то цепко схватил меня повыше локтя, и они, все вместе, впятером, повлекли меня к неприметной дверочке в стене. Я успел увидеть растерянное лицо Наташи и крикнуть ей: «Подожди меня, я скоро!..»

***

Когда таможенник ловко выцепил из моей сумки золотой браслет, я еще не понимал, что это означает для меня, и глупо ухмыльнулся.

Браслет я купил для Наташи в пятницу, когда убежал, оставив ее спящей в гостиничном номере, – спешил до закрытия лавок. Золотой плетеный браслет – как вещественное свидетельство, что я умею исполнять желания обыденным, вполне материалистичным путем, – я собирался подарить моей спутнице в Москве и заранее воображал, как она обрадуется и примется меня целовать. И вот…