Пока Париж спал
Шрифт:
– Мистер Боу-Чэмпс, откуда у вас этот шрам на лице? Довольно необычный.
Жан-Люк напоминает себе, что в таких ситуациях лучше не нарываться. Податливость – лучшая тактика, он не должен выглядеть так, будто защищается. Не спорь. Оставайся спокойным. Он чувствует, как струйка пота стекает по ребрам.
– Я получил его во время войны, – бормочет он.
Брэдли смотрит на Джексона, приподнимая бровь.
– Где? – спрашивает Джексон.
Жан-Люк колеблется, пытаясь понять, может ли он рассказать историю, которую использовал все это время, ту, где его ранило осколком во время бомбардировки Парижа. Но интуиция подсказывает ему, что ложь сейчас не поможет.
Брэдли наклоняется вперед и пристально смотрит ему в глаза.
– Что вы делали во время войны?
Жан-Люк смотрит прямо на него.
– Я работал в Бобиньи – на железной дороге.
Брэдли приподнимает густую бровь.
– Дранси?
Жан-Люк кивает.
– Концлагерь в Дранси?
Он снова кивает. Он чувствует себя загнанным в угол, будто его заставляют соглашаться с чем-то, что не отражает всю историю целиком.
– Откуда тысячи евреев были отправлены на смерть в Аушвиц?
– Я просто работал на железнодорожных путях.
Жан-Люк удерживает зрительный контакт, он не хочет быть первым, кто отведет взгляд.
– Чтобы поезда уходили по расписанию.
– Я просто выполнял свою работу.
Лицо Брэдли становится еще ярче и краснее.
– Просто выполняли свою работу? Это мы уже слышали. Но ведь вы были там, не так ли? Вы помогали им, пособничали?
– Нет!
– Дранси был транзитным лагерем, так ведь? И вы помогали им перевозить евреев в Аушвиц.
– Нет! Я хотел остановить их! Даже пытался вывести рельсы из строя. И попал в больницу из-за этого.
– Неужели? – произносит Брэдли с насмешкой.
– Это правда, клянусь.
Глава 4
Жан-Люк
Париж, 6 марта 1944 года
По прошествии четырех лет жизнь в оккупации стала для них привычной.
Кто-то адаптировался лучше, кто-то хуже, но Жан-Люк по-прежнему каждый день просыпался с неутихающим чувством тревоги. В то утро он с трудом выбрался из постели, чтобы отправиться на дежурство на станцию Сен-Лазар, но в этот раз начальник станции не выдал ему сумку с инструментами, как делал обычно. Вместо этого он многозначительно посмотрел на него.
– Сегодня ты должен отправиться в Бобиньи.
– Бобиньи? – повторил Жан-Люк.
– Да. – Начальник посмотрел ему в глаза. Они оба знали, что значило отправиться в Бобиньи.
– Я думал, эту станцию закрыли.
– Ее закрыли для пассажирских поездов, теперь она служит для других целей.
Начальник замолчал, давая Жан-Люку осмыслить услышанное.
– Это ведь рядом с транзитным лагерем Дранси? – Голос Жан-Люка задрожал, а сердце бешено застучало. Он пытался найти выход.
– Да, и рельсы нуждаются в ремонте. Нам приказали отправить туда шесть работников. – Он сделал паузу. – Не смей что-то выкинуть там. Теперь боши заправляют там всем. Постарайся не показывать им свою руку.
Жан-Люк работал на государственную железнодорожную компанию с тех пор, как ушел из школы шесть лет назад, когда ему было пятнадцать. Но, как и все остальное, теперь железная дорога принадлежала немцам. Он отвернулся и сунул свою изуродованную руку в карман. Он даже не задумывался об этом. То, что он родился только с большим и указательным пальцами на левой руке, никогда и ни в чем ему не мешало.
– Им такие штуки не по душе.
Взгляд его начальника смягчился.
– Ты работаешь так же хорошо, как и остальные, даже лучше, но бошам нравится, когда все… Ну, ты знаешь. Ты ведь не хочешь, чтобы они отправили тебя в один из трудовых лагерей.
Жан-Люк вытащил больную руку из кармана и сжал ее здоровой рукой, внезапно смутившись.
Его отец был хорошим другом начальника станции, и эта дружба помогла ему получить первую работу, несмотря на его дефект. Ему пришлось хорошенько потрудиться, чтобы доказать свою пригодность, но вскоре коллеги и начальство поняли, что это никак не влияет на его сноровку, он может крепко зажать что угодно между большим и указательным пальцами левой руки, а работать своей здоровой рукой.
– А мне… мне обязательно ехать?
Он спрятал руки обратно в карманы.
Начальник слегка приподнял бровь, затем отвернулся и ушел. Жан-Люку ничего не оставалось, как последовать за ним к армейскому грузовику. Они крепко пожали друг другу руки, и он залез в кузов. Там уже было пятеро мужчин, он кивнул им, но не произнес ни слова.
Пока они ехали по пустынным улицам, мужчины осматривали грузовик, пытаясь оценить друг друга, все с мрачными лицами. Жан-Люк подумал, что никто из них не испытывал особого желания работать так близко к печально известному лагерю. Туда отправили тысячи евреев, некоторых коммунистов и членов Сопротивления. Никто не знал, что случилось с ними потом, хотя были слухи. Ходило много слухов.
Они мчались по пустынным улицам Парижа, затем на северо-восток, в сторону Дранси; по пути им время от времени попадались другие военные машины. Жан-Люк наблюдал, как их водитель-француз здоровался с ними, когда они проезжали мимо. Коллаборационист! Он точно знал. Это была такая игра, в которую он играл сам с собой – угадать, кто сотрудничал с немцами, а кто нет. Хотя зачастую грань была размытой. У него были друзья, которые покупали вещи на черном рынке. Но кто владеет черным рынком? Обычно только у самих бошей и у тех, кто с ними сотрудничал, был доступ к определенным товарам. Это была серая зона, и он предпочитал брать предметы только тогда, когда точно знал, откуда они – будь то кролик или голубь, подстреленный другом, или овощи от знакомых с фермы.
Выбоина на дороге вернула его в настоящее. Жан-Люк посмотрел на остальных мужчин в грузовике, но встретил только пустые взгляды. Прошли времена открытой, непринужденной дружбы между коллегами. Прошли времена веселой болтовни молодых людей, только получивших новую работу. Мрачное молчание – вот все, что осталось.
Молчание. Это было что-то вроде оружия, единственное оружие в арсенале Жан-Люка. Он отказывался разговаривать с бошами, даже если они выглядели дружелюбно и вежливо спрашивали дорогу. Он просто игнорировал их. Еще он брал свой билет на метро и складывал его в форме буквы V, прежде чем бросить на землю в одном из туннелей. V означало Victoria – победа. Эти незначительные акты неповиновения – все, что ему оставалось, но они ничего не меняли. Он отчаянно хотел сделать что-то большее.