Покаяние брата Кадфаэля

Питерс Эллис

Последовало молчание. Филипп бросил долгий взгляд на восток, где небо уже начинало слабо светиться в преддверии рассвета, и наконец сказал:

— От нее я ничего другого и не ждал. Ты мне лучше вот что скажи, брат, если, конечно, знаешь — мой отец настроен так же, как и она?

— Твоего отца здесь нет, — ответил Кадфаэль. — Он понятия не имеет о том, что ее войско выступило в поход, а уж что она замыслила — и подавно. Он нынче в Херефорде, у графа Роджера, а императрица спешно бросила всех людей сюда. И не без причины. Она намерена уничтожить

тебя, пока об этом не прознал твой отец. Но сам подумай, раз она скрывает от графа свой план, то, надо полагать, не рассчитывает на его поддержку и одобрение.

Филипп и на сей раз довольно долго молчал, а потом, не поворачивая головы, промолвил:

— Ее я слишком хорошо знаю, чтобы хоть чему-нибудь удивляться. Конечно, она взъярилась, когда я перешел на сторону короля, хотя говорить, будто я выступил против нее, было бы не совсем верно. Не в ней дело. Просто вся ее сила и опора за морем, в Нормандии, а здесь восходит звезда Стефана. И если он сможет победить окончательно, то в стране воцарится мир. Люди должны безбоязненно ездить по дорогам, возделывать поля и заниматься ремеслами. Кто даст им такую возможность, тот и есть истинный король, независимо от наследственных прав. Мне все равно, вассалом какого монарха быть, лишь бы этот монарх восстановил порядок. Но ее гнев ко мне вполне объясним. Она имеет право ненавидеть меня — этого я не могу не признать. — Филипп впервые говорил так открыто и страстно, без тени раскаяния или сожаления.

— Раз ты не усомнился в моих словах, — промолвил Кадфаэль, — свое дело я сделал. Ты знаешь правду и сумеешь ею воспользоваться. В конце концов, она думает не только о мести, но и о выгоде. Можешь попробовать с нею поторговаться.

— Есть вещи, которыми я не торгую, — отозвался Филипп, с улыбкой повернувшись к монаху.

— Тогда послушай меня еще немного, — попросил Кадфаэль. — Ты немало рассказал мне про императрицу. Я хотел бы услышать что-нибудь и об Оливье.

Филипп снова отвернулся и молча уставился на восток, в пустое пространство.

— Молчишь? Тогда кое-что скажу тебе я. Я знаю своего сына. Он не столь изощрен умом, как ты, и мне думается, что ты слишком многого от него хотел. Полагаю, что вы вместе сражались, не раз рисковали жизнью, а потому привыкли во всем доверять друг другу. И когда ты переметнулся к Стефану, а он не понял твоих побуждений и не последовал за тобой, этот разрыв был горек для нас обоих, ибо каждому из вас казалось, что его предал друг. Он счел тебя простым изменником, а для тебя его непонимание было равносильно предательству.

— Это все твои предположения, брат, — со вновь обретенной невозмутимостью заметил Филипп. — Я ничего подобного не говорил.

— Но вот что странно, — продолжал монах. — То, что императрица сочла тебя предателем и возненавидела, ты находишь вполне оправданным. Почему же ты не применишь ту же меру справедливости и к моему сыну?

Ответа не последовало, да Кадфаэль в нем и не нуждался: он уже понял. Оливье был близок и дорог Филиппу. Императрица —

никогда.

Глава двенадцатая

Как и следовало ожидать, посланцы императрицы появились на рассвете, и возглавил их не кто иной, как сам Фицгилберт. Они выехали из леса и двинулись вперед по мощеной дорожке, намеренно держась на виду. Первым ехал герольд с белым флагом в руках, а за ним сам Фицгилберт в сопровождении троих рыцарей. Они не были облачены в доспехи и не имели при себе оружия в знак того, что направляются на переговоры и никаких враждебных действий предпринимать не намерены, чего ждут и от защитников замка. Филипп, уже пробудившийся после недолгого сна, вышел навстречу и дожидался их на гребне стены над воротами, между двумя башнями.

Кадфаэль прислушивался к разговору со внутреннего двора. В замке все стихло, но это спокойствие напоминало затишье перед бурей. Воины молча застыли на стенах, напряженно вслушиваясь и едва не дрожа, но не от страха, а от возбуждения, не раз испытанного ими перед боем и ставшего чуть ли не желанным.

— Фицроберт, — воззвал церемониймейстер, остановившись в нескольких ярдах от закрытых ворот, чтобы лучше видеть человека, к которому обращался, — открой ворота и прими посла ее милости императрицы.

— Говори, что тебе велено, оттуда, где стоишь, — отозвался Филипп, — я слышу тебя превосходно.

— В таком случае, — решительно заявил Фицгилберт, — знай, что твой замок взят в прочное кольцо. Никто не сможет прорваться тебе на помощь, и ни один из твоих людей не выйдет наружу без дозволения ее милоста. И не заблуждайся: тебе не под силу отразить приступ, на который мы можем пойти и пойдем, если ты станешь упрямиться.

— Если ты хочешь что-то мне предложить, — невозмутимо отозвался Филипп, то изволь, но не трать время попусту. Если тебе больше нечем заняться, то у меня дел по горло.

Фицгилберт слишком поднаторел в такого рода переговорах, чтобы его мог смутить или обескуражить тон противника.

— Хорошо, — сказал он, — буду краток. Императрица, твоя государыня, требует, чтобы ты немедленно сдал замок. В противном случае он будет взят штурмом. Сдай его в целости или пади вместе с ним.

— А на каких условиях? — осведомился Филипп. — Назови ваши условия.

— Безо всяких условий. Ты должен сдать замок, а сам со всем своим гарнизоном положиться на милосердие ее милости.

— Я слишком хорошо знаю ее милость, чтобы доверить ее милосердию даже собаку, которая хоть раз тявкнула на эту особу. Разумные условия я, возможно, и обдумал бы, но даже в таком случае, Фицгилберт, мне потребовались бы еще и твои гарантии. Только на ее слово я положиться не могу.

— Торговаться мы не будем, — решительно заявил Фицгилберт. — Сдавайся, или ты дорого заплатишь.

— Передай императрице, что ей самой, возможно, придется уплатить высокую цену. Нас дешево не купишь.

Фицгилберт пожал плечами и направил коня вниз по склону.