Покорение Крыма
Шрифт:
— Мой паша... твой паша... письмо дать.
Князь Василий приказал взять турка под стражу и отвести к отцу.
Через переводчика Якуба турок сообщил командующему, что послан к предводителю русской армии с письмом от сераскира Ибрагим-паши, который сдаёт город на милость победителя, но просит свободу себе и своей свите.
— Кто таков Ибрагим-паша?
— Он прибыл в Кафу с войском неделю назад.
— А где Абазы-паша?
— Нет его.
— Как нет? Куда ж подевался?
— Когда предводитель начал сражение,
Василий Михайлович засмеялся:
— Хорош полководец! Войско бросил, а сам сбежал!.. Султан, поди, за это не пожалует...
Мустафа не простил паше разгрома и трусости: через два месяца, жарким августовским днём, отрубленная голова Абазы была выставлена в Константинополе на всеобщее обозрение и поругание.
...Долгоруков отёр ладонью красное, потное лицо, присел на пушечный лафет и продиктовал короткий ответ сераскиру. Письмо вручили Якубу, и тот, на подкашивающихся от страха ногах, понуро поплёлся вслед за турком в крепость.
Пряча глаза от настороженного взгляда Ибрагим-паши, Якуб пересохшим голосом прочитал с листа, что сераскир «высочайшею её императорского величества милостью обнадёживается и даруется ему жизнь. А по бесприкладному её величества ко всем припадающим к стопам её оказываемому милосердию объявляется ему и всё его имение. Но чтоб он и все, кто при нём есть, отдались военнопленными и тотчас из города вышли к главнокомандующему в предместье».
Седобородый Ибрагим-паша, удовлетворённый миролюбивым посланием, сказал устало:
— Передай Дол гору к-паше... мы выходим...
Из крепости Якуб возвращался бегом, боясь случайного выстрела в спину, и, задыхаясь, повторил слова паши Долгорукову.
Осмотрительный Эльмпт сказал беспокойно:
— Предосторожность надобно взять, ваше сиятельство. Турчин — он всегда турчин. Как бы на грех не нарваться.
— Против такой силы не грешат, Иван Карпович, — величаво отозвался Долгоруков.
Но советом не пренебрёг — послал к воротам изюмских гусар, а пехоту построил в две шеренги, подобно огромному циркулю, широко расставленные ножки которого тянулись к крепости и сужались у места, где стоял русский генералитет.
Ибрагим-паша выехал верхом на рыжей лошади, держа в руке обнажённую саблю. Рядом ехал янычарский ага Сеид-Омер, десяток офицеров.
Под строгую дробь русских барабанов паша, склонив голову, отдал свою саблю Долгорукову.
Тот взял её, вскинул вверх.
Пехота торжествующе гаркнула тысячеголосое: «Ура-а!»
Василий Михайлович оглянулся, жестом подозвал Якуба:
— Переведи ему... Слава и доблесть русского оружия внушают мне твёрдо держаться данного обещания. Именем моей всемилостивейшей государыни, уважая знатность чина и почтенные лета паши, я возвращаю саблю и даю свободу ему самому и его свите... Прочих, согласно военным правилам, объявляю своими пленными.
И, уже не в силах сдержать нахлынувшее ликование, вскричал протяжно и звучно:
— Виват Росси-и-и!
— Вива-ат!..
В воздух полетели солдатские треуголки, захлопали ружейные выстрелы, тягуче ударили холостыми зарядами пушки бригады Тургенева. Всех — от главнокомандующего до последнего обозника — обуяло волнующее, необъятное, расширяющее грудь, гордое чувство долгожданной победы. Долгоруков прослезился. Генералы, блестя влажными глазами, полезли в карманы за платками. Офицеры и солдаты слёз не скрывали.
— Вива-ат Россия-я!.. Вива-ат великая-я!.. Вива-ат!..
Под командой генерал-квартирмейстера Михаила Каховского первым в покорённую Кафу вошёл 2-й гренадерский полк. На крепостных башнях и стенах взвились овеянные славой побед русские флаги.
Крым пал!.. Турецкие янычары не пожелали умирать за чужую им крымскую землю. Татары же, понимая свою беспомощность перед регулярной вымуштрованной армией, на последний — смертный! — бой так и не решились.
30 июня — 13 июля 1771 г.
Несмотря на многочисленные обещания, татары не спешили объявлять о своём отторжении от Порты, депутатов с подписанным актом не присылали, и Долгоруков, желая показать им свою твёрдость, приказал занять все важные крымские города. К Акмесджиту и Балаклаве направился отряд генерал-майора Чарторижского, к Бахчисараю — лёгкая кавалерия князя Прозоровского.
Расчёт оказался правильным: уже 2 июля в лагере под Кафой появился буджакский Джан-Темир-мурза. В числе прочих ногайцев, не захотевших переселяться на кубанские земли, он отстал от орд и ушёл в Крым под знамёна Селим-Гирея.
Веселицкий, к которому привели мурзу, оценил его приезд как очередную уловку татар и не стал тревожить докладом командующего. Но сам допросил подробно. По словам мурзы, в Карасувбазаре собрались все крымские беи и мурзы и выговаривали хану Селим-Гирею за обман народа.
— Да ну? — издевательски хмыкнул Веселицкий. — И как же?
— Попрекали тем, что хан своими обнадеживаниями в храбрости турецкого войска привёл всех жителей в бедственное состояние. А из него выход ныне один — отторжение от Порты и подписание прошения к России о вступлении в союз и дружбу. Как это уже сделали ногайцы.
— И что ответил хан?
— Опасается мести Порты, которая предаст его проклятию. Кричал, что не хочет ходить по Крыму с сумой.
— А Ширины?
— Сказали, что ради него одного всё общество жертвовать собой не должно, и посоветовали уехать прочь... Меня прислали предупредить, что через несколько часов прибудут депутаты для ведения переговоров с Долгорук-пашой.
Действительно, спустя четыре часа в лагерь въехали знакомые уже Исмаил-мурза, Азамет-ага и Эмир-хан. Веселицкий отвёл их к Долгорукову.