Полдень 23 век. Возвращение Тойво
Шрифт:
А еще у него была дочь, Аико… Аико… Когда я произношу это имя, когда я думаю об этих потрясающих днях Второй волны Большого Откровения, перед моими глазами сразу встает ее чудесный образ, ее улыбающиеся глаза, ее темные волосы, охваченные обручем из светящегося материала, ее звонкий смех и искрящаяся улыбка, вся ее невесомая фигурка и руки, легкие, как крылья, так что казалось, стоит ей взмахнуть ими и она полетит, и сердце мое переполняет любовь и нежность. Та, кто открыла мне глаза, подарила мне новое рождение, мне и миллионам других, таких как я. Можно ли передать словами ту благодарность, которую испытываю к ней я.
Мог ли я предположить тогда, в мае 228 года, насколько близки и дороги станут мне эти люди и насколько радикально изменится моя жизнь после встречи с ними. «Аико… «Ко» по-японски — означает «дитя», а что значит «Аи»? Надо будет посмотреть в словаре…», — подумал я, уже засыпая.
№ 03 «Фита»
Они договорились о встрече в полдень, у памятника Людвигу Порте, первому человеку, погибшему на Ружене.
Гранитный звездолетчик смотрел вдаль, поверх многогранной призмы космовокзала, туда, где неустанно вращались исполинские эллипсоиды антенн дальней Нуль-связи. Памятник был выполнен Крисом Роджером по эскизам Иоганна Сурда. Великий художник терпеть не мог патетики, поэтому поза легендарного звездолетчика и зоолога была совершенно непринужденной, как будто Порта шел по неотложному делу и его вдруг окликнули.
Старейший планетолог Ружены пан Ежи Янчевецкий любил это памятник. Нередко приходил к нему вечерами посидеть на скамейке — с книжкой или наблюдая за малышней, резвящейся в сквере у фонтана. Ежи не переставал удивляться, насколько Ружена, некогда погубившая десятки исследователей, стала ручной. А ведь он еще помнил первозданность ее сухих джунглей, полных опасных тварей, бескрайние степи, поросшие голубоватой, словно седой, травой. Нет, и джунгли, и степи никуда не делись, но теперь их во все стороны пересекали самодвижущиеся дороги, давно вышедшие из употребления на Земле, но по-прежнему популярные на планетах Периферии. Да и местные твари продолжают здравствовать, но необузданный нрав их укрощен победоносным шествием человеческой цивилизации. Вон карапузы гоняются за радужными красавцами-рэмбами как ни в чем не бывало. И дела нет им, пострелятам, что некогда эти диковинные насекомые поражали воображение их, пострелят, прадедушек и прабабушек.
Ежи вспомнил, как его собственный правнук возится с жутковатым крапчатым дзо, как будто это обыкновенный кот. А ведь когда-то Симон Крейцер страшно гордился своей добычей. Чудак он был, этот Крейцер, любил давать инопланетным зверям звучные, но малопонятные названия: крапчатый дзо, мальтийская шпага, большой цзи-линь, малый цзи-линь…
— Пан Янчевецкий?
Ежи вздрогнул — неужто задремал?! Какой позор! — немного суетливо поднялся навстречу длинноволосому мужчине, позвонившему сегодня утром по личному номеру планетолога.
— Здравствуйте! Чем могу служить?
Длинноволосый, похожий на североамериканского индейца мужчина крепко пожал костлявую длань без малого столетнего старика.
— У меня к вам чрезвычайно важный разговор, пан Янчевецкий, — сказал Индеец, — но мне не хотелось бы вести его здесь.
— А где бы вам хотелось его вести? — сварливо осведомился Ежи.
— Где-нибудь, где не так многолюдно.
— Послушайте… м-м…
— Александр. Александр Дымок.
— Послушайте, пан Дымок, мне эта таинственность не по вкусу. Говорите прямо, что вам нужно?
— Мне — тоже. — Индеец невесело улыбнулся. — Но речь идет о тайне личности…
— Какой еще тайне? Чьей личности?
— Вашей, пан Янчевецкий, — ответил Дымок. — Например, я могу ответить на вопрос, который, наверняка, мучил вас: почему вы, талантливый художник-эмоциолист, вынуждены были поступить на планетологический факультет Краковского университета?
Планетолог фыркнул.
— Потому, что я был посредственным художником, — сказал он. — Сам великий Иоганн назвал мои работы, выставленные на студенческом вернисаже, «графической эссеистикой на животрепещущие темы». В его устах это прозвучало страшнее, чем если бы он назвал их бездарной мазней. Так что не говорите мне про тайну личности, молодой человек. Нет личности, нет тайны.
— Простите, пан Янчевецкий, — сказал Дымок, — но ведь вам известно об отзыве Сурда с чужих слов, не так ли?
— А вы думаете, я помчался к мэтру переспрашивать?!
— Нет, вы не помчались… — продолжал Индеец. — Вы полгода страдали от абсолютной бесперспективности существования, покуда добрые люди из КОМКОНа не посоветовали вам заняться планетологией…
— КОМКОН? При чем здесь КОМКОН?
— Пойдемте в парк, пан Янчевецкий, — решительно сказал Дымок. — Вы же видите, разговор и впрямь серьезный.
Старый планетолог с тоскливым вздохом окинул взглядом сквер у памятника. Он чувствовал себя как человек, который принужден обстоятельствами принимать участие в неком постыдном действе.
«Надо все-таки выслушать его, коли уж он так просит», — придумал пан Янчевецкий для оправдания перед самим собой.
— Идемте, — буркнул он и направился по выстланной желтыми и красными пластиковыми плитками тропинке к черной реке самодвижущейся дороги. Его молодой собеседник усмехнулся и легкой стремительной тенью двинулся следом.
На окраине городка они перешли на низкоскоростную полосу, будто лесной ручей петляющую между деревьями парка. Зеленые стволы мягко фосфоресцировали, приставучие рэмбы норовили вцепиться в длинные волосы Индейца, он неуловимым движением смахивал их. Сердито стрекоча крыльями, гигантские насекомые уносились прочь.
— Итак, я слушаю вас! — прервал затянувшееся молчание Ежи.
— Вас ненавязчиво направили учиться на планетолога по одной простой причине… — начал Дымок.
— Ну! — не слишком вежливо поторопил его старик.
— Ваша будущая профессия обязательно должна была быть связана с Космосом, и только с Космосом.
— Что за глупости! — проворчал пан Янчевецкий. — Кому это могло понадобиться?
— КОМКОНу, кому же еще, — ответствовал Индеец. — Но не Комиссии по Контактам, а ее дочерней организации, Комиссии по Контролю. Существовала некогда в нашем благоустроенном мире такая структура, призванная контролировать потенциально опасные области научного поиска и предотвращать нежелательные последствия некоторых излишне дерзких научных экспериментов.