Полдень, XXI век (февраль 2011)
Шрифт:
– А когда она догадается, что мы ее обманули?
– Это ты о чем?
– О том, что она могла поменять документы совершенно официально и за гораздо меньшую сумму, чем мы вписали в договор?
– Ну ты, Витя, прямо как маленький. Если она не дура, то быстро поймет, что жизнь свободного человека имеет свои ограничения. И одно из них – никому нельзя верить. Так что если она действительно не дура, она еще будет благодарна мне за урок. Ладно, передашь договор в бухгалтерию… Так… Что у нас дальше? Заявка от фармацевтического концерна на фармацевта-стажера? Давай смотреть базы данных по выпускам фарм-института.
Андрей Кокоулин
Три письма к Элизабет Кавендиш
Рассказ
Здравствуйте, Элизабет.
Мы-то думали, что это приземлился транспортник ООН с гуманитарной помощью. Хосе даже поспорил с одноглазым Энрико на десять ваших американских центов, что там опять консервы из тунца и соевая размазня с добавками. В таких, знаете, полупрозрачных запаянных пакетах. Ни названия на них, ни срока годности. Только морда забавная. Свиная, что ли. Довольная.
По морде мы вообще сначала решили, что это фарш. Такой, знаете, сухой. Обезвоженный. Но потом дядя у Рауля (он работал охранником посольства в Темиле и сошелся там с одним вашим пехотинцем) сказал, что вовсе это не фарш, как он узнал, а какое-то удобрение. Подкормка. Чтобы, значит, свиньи мясной вес набирали.
Рот эта зараза вяжет, конечно, сильно, и вкус у нее странный, какой-то машинерией, что ли, ну, маслами всякими отдает, но есть ее можно. Как жаб из окрестных болот. Или как крыс. А то Хосе, когда совсем живот подвело, налущил тут коры с чагового кустарника, растер в коричневую муку и испек. В церковной школе нам часто рассказывали, как Иисус Христос накормил прорву народа семью хлебами и пятью рыбинами. Хотя про рыбины я не точно помню. Может, их и не пять было. Но вот хлеба врезались. Семь хлебов. И у Хосе получилось столько же. Растрескавшиеся такие кругляши, с ладонь размером каждый.
Ну, что можно сказать… Накормил. Проплевались. Горечь жуткая…
Впрочем, я совсем не о том хотел написать. Извините. Я про самолет.
Ваш от ооновского только буковками на фюзеляже отличается. А так – один в один. «Боинг» и «Боинг». Мы потому не сразу и сообразили. Еще солнце в кои-то веки грянуло, расползлось слепящей полосой по бортовой обшивке. Поди там разгляди, что написано.
И только, значит, транспортник, который не транспортник, к ангару подрулил, мы уже все у ворот. Напираем потихоньку. Сетку трясем предохранительную. Хосе с Энрико на десять центов спорят. Рубен Тамарго рычит себе в бороду. Пехотинцы ваши из-за мешков с песком скалятся. Рожи показывают. Лениво так фразами перебрасываются. Спокойные ребята. И не скажешь, что полтора года назад были поголовно все как психи, чуть что, орали и винтовками своими автоматическими размахивали.
Я вот думаю, что им, наверное, поначалу очень страшно было.
У Рауля есть старенький каким-то чудом уцелевший телевизор. «Telefonico Supra». Черно-белый. Лет двадцать ему, кажется. Президента Каньясу он застал еще самозванным полковником «голубых крокодилов». У него экран выпуклый, как рыбий глаз, клянусь Девой Марией. А еще у Рауля
Я, видимо, покажусь вам наивным, если скажу, что до недавнего времени считал, что в новостях не врут. Если уж потонул сейнер какой, то потонул. Без шансов. И мачты, скрывающиеся под водой, – это его мачты. А если уж выиграл кто в лотерею миллион, то именно тот, кто улыбается мне во всю линзу. Новоиспеченный миллионер.
Но Алекс Стенсфилд раскрыл мне глаза. Да и всем нам раскрыл.
Вы вот, наверное, читаете эти строчки и спрашиваете себя: «Что за Алекс Стенсфилд такой?». Конечно, вряд ли вы с ним знакомы. Он высок, худощав. У него шрам над бровью, мягкие углы рта и светлые волосы, нависающие надо лбом.
А еще он на скорую руку слепил один репортаж. О нашей стране. О нас. О нашей жизни.
Получилось грамотно поставленное и жестокое кино. И даже вроде как документальное. Где с первых кадров все убивают всех.
Камера у него юркая. Сразу смакует толстых мух, ползающих по залитому чем-то черным столу. Заглядывает в развороченный череп какого-то усача. Соскакивает с усача на стену, простроченную на уровне человеческого роста словно гигантской швейной машинкой.
Затем натыкается на трупы.
Это ее любимое лакомство. Трупы свалены в кучу. Куча высока. Рядом – глубокая яма и вывороченные из нее пласты земли. Легкий ветер играет волосами, надувает рубахи и юбки. От этого кажется, что куча шевелится и пытается расползтись. Приглушенный голос Алекса Стенсфилда участливо комментирует. Бла-бла-бла по-вашему. Словно камешки на языке перекатываются. Впрочем, перевода не требуется. Бедные крестьяне… пали жертвой…
Но это только прелюдия.
Потому что процедура превращения живого в мертвое интересует камеру еще больше.
Из волокнистого, слоями плывущего тумана выступает насыпная дорога, продергиваются по кюветам голые кусты, справа прорезается силуэт колокольни, а за ним – утыканный крышами склон холма. Но это не все. Словно белая пена выплескивается на гравий с обеих сторон.
Алекс Стенсфилд, бубня, дает увеличение, и пена распадается на отдельные клочья, клочья – на тела. Моя первая мысль была: «Кто-то вывез дурдом на природу». А вторая, что вывезли не один дурдом, а несколько. Может, даже все, что у нас есть.
Волосы, перекошенные рты, выпуклые глаза. Энергетика безумия бьет в кинескоп. Рев «Гааа…» стоит в воздухе.
На миг – крупно – взблескивает поймавшее солнце мачете, и это словно служит сигналом. Пена схлестывается. «Oh, my god! Oh, my god!» – восторженно шепчет Алекс Стенсфилд. Издалека кажется… Я понимаю, что такое сравнение вряд ли уместно, и вы вполне можете удивиться, как я смог в черно-белом увидеть какой-то другой цвет, но издалека кажется, будто во взбитые сливки, слегка их помешивая, по капле добавляют кармин. Здесь, там, все чаще.