Полдень, XXII век. Страна багровых туч. Путь на Амальтею (сборник)
Шрифт:
– Мы не помиримся, – раздельно сказал Кондратьев и поглядел прямо в Танины веселые глаза.
– А Катя и не знает, что вы поссорились. Она ничего не понимает, и мне ее просто жалко.
– Ну а мне-то что делать, Таня? – сказал Кондратьев. – Ты-то хоть меня пойми. Ведь у тебя тоже так случалось, наверное.
– Случилось однажды, – согласилась Таня. – Только я сразу ему сказала.
– Ну вот видишь! – сказал Сережа обрадованно. – А он что?
Таня пожала плечами.
– Не знаю, – сказала она. –
Она поднялась, отряхнула юбку и спросила:
– Тебе действительно запретили перегрузки?
– Запретили, – сказал Кондратьев, вставая. – Тебе хорошо, ты девушка, а вот как я скажу?
– Лучше сказать.
Она повернулась и пошла к любителям четырехмерных шахмат, где Мишка Малышев что-то орал про безмозглых кретинов. Кондратьев сказал вдогонку:
– Танюшка… (Она остановилась и оглянулась.) Я не знаю, может быть, это все пройдет… У меня голова сейчас совсем не тем забита.
Он знал, что это не пройдет. И он знал, что Таня это понимает. Таня улыбнулась и кивнула.
После всего, что случилось, есть Кондратьеву совсем не хотелось. Он нехотя обмакивал сухарики в крепкий сладкий чай и слушал, как Панин, Малышев и Гургенидзе обсуждают свое меню. Потом они принялись есть, и на несколько минут за столом воцарилось молчание. Стало слышно, как за соседним столиком кто-то утверждает:
– Писать, как Хемингуэй, сейчас уже нельзя. Писать надо кратко и давать максимум информации. У Хемингуэя нет четкости…
– И хорошо, что нет! Четкость – в политехнической энциклопедии…
– В энциклопедии? А ты возьми Строгова, «Дорога дорог». Читал?
– «Четкость, четкость»! – сказал какой-то бас. – Говоришь, сам не знаешь что…
Панин отложил вилку, поглядел на Малышева и сказал:
– А теперь расскажи про китовые внутренности.
До школы Малышев работал на китобойном комбинате.
– Погоди, погоди, – сказал Гургенидзе.
– Я вам лучше расскажу, как ловят каракатиц на Мяоледао, – предложил Малышев.
– Перестаньте! – раздраженно сказал Кондратьев.
Все посмотрели на него и замолчали. Потом Панин сказал:
– Ну нельзя же так, Сергей. Ну возьми себя в руки.
Гургенидзе встал и сказал:
– Так! Значит, пора выпить.
Он пошел к буфету, вернулся с графином томатного сока и возбужденно сообщил:
– Ребята, Фу Дат говорит, что семнадцатого Ляхов уходит в Первую Межзвездную!
Кондратьев сразу поднял голову:
– Точно?
– Семнадцатого, – повторил Гургенидзе. – На «Молнии».
Фотонный корабль «Хиус-Молния» был первым в мире пилотируемым прямоточником. Его строили два года, и уже три года испытывали лучшие межпланетники.
«Вот оно, началось!» – подумал Кондратьев и спросил:
– Дистанция не известна?
– Фу Дат говорит, полтора световых месяца.
– Товарищи межпланетники! – сказал Малышев. – По этому поводу надо выпить. – Он торжественно разлил томатный сок по стаканам. – Поднимем, – сказал он.
– Не забудь посолить, – сказал Панин.
Все четверо чокнулись и выпили. «Началось, началось», – думал Кондратьев.
– А я видел «Хиус-Молнию», – сказал Малышев. – В прошлом году, когда стажировался на «Звездочке». Этакая громадина.
– Диаметр зеркала семьсот метров, – сказал Гургенидзе. – Не так уж много. Зато раствор собирателя – ого! – шесть километров. А длина от кромки до кромки почти восемь километров.
«Масса – тысяча шестнадцать тонн, – машинально вспомнил Сережа. – Средняя тяга – восемнадцать мегазенгеров, рейсовая скорость – восемьдесят мегаметров в секунду, расчетный максимум перегрузки – шесть „же“… Мало… Расчетный максимум захвата – пятнадцать вар… Мало, мало…»
– Штурманы, – мечтательно сказал Малышев. – А ведь это наш корабль. Мы же будем летать на таких.
– Оверсаном Земля – Плутон! – сказал Гургенидзе.
Кто-то в другом конце зала крикнул звонким тенором:
– Товарищи! Слыхали? Семнадцатого «Молния» уходит в Первую Межзвездную!
Зал зашумел. Из-за соседнего столика встали трое с Командирского факультета и торопливо пошли на голос.
– Асы пошли на пеленг, – сказал Малышев, провожая их глазами.
– Я человек простой, простодушный, – сказал вдруг Панин, наливая в стакан томатный сок. – И вот чего я все-таки не могу понять. Ну к чему нам эти звезды?
– Что значит – к чему? – удивился Гургенидзе.
– Ну Луна – это стартовая площадка и обсерватория. Венера – это актиниды. Марс – фиолетовая капуста, генерация атмосферы, колонизация. Прелестно. А звезды?
– То есть, – сказал Малышев, – тебе не понятно, зачем Ляхов уходит в Межзвездную?
– Урод, – сказал Гургенидзе. – Жертва мутаций.
– Вот послушайте, – сказал Панин. – Я давно уже думаю об этом. Вот мы – звездолетчики, и мы уходим к UV Кита. Два парсека с половиной.
– Два и четыре десятых, – сказал Кондратьев, глядя в стакан.
– Летим, – продолжал Панин. – Долго летим. Пусть там даже есть планеты. Высаживаемся, исследуем, трали-вали семь пружин, как говорит мой дед.
– Мой дед-эстет, – вставил Гургенидзе.
– Потом мы долго летим назад. Мы старые и закоченевшие, и все перессорились. Во всяком случае, Сережка ни с кем не разговаривает. И нам уже под шестьдесят. А на Земле тем временем, спасибо Эйнштейну, прошло сто пятьдесят лет. Нас встречают какие-то очень моложавые граждане. Сначала все очень хорошо: музыка, цветочки и шашлыки. Но потом я хочу поехать в мою Вологду. И тут оказывается, что там не живут. Там, видите ли, музей.