Поле Куликово
Шрифт:
— Я знаю: эти награды вы вернете мне военной добычей, которой достанет на весь ордынский народ. Готовьтесь к битвам!
Четвертая и соседние с ней тысячи не походили на первые две, как не походит сборище степных пастухов на свиту главнокомандующего. Кони здесь были разномастные — карие, бурые, темно-гнедые, темно-рыжие. В большинстве взятые из полудиких табунов перед походом, еще плохо объезженные, они беспокойно толклись, визжали, грызлись, и над местом смотра стоял непрерывный шум. Лохматые, приземистые, злые, эти лошади выглядели неказисто, но они и были настоящими монгольскими лошадьми, которые сделали непобедимым войско Чингисхана. Невероятно выносливые, они сутками идут под седлом той же опорой рысью, какой начинали свой бег; ни летом, ни зимой для них не требуется фуража — они сами находят корм в иссохшей степи, в снежных
На доспехах всадников здесь почти не было металла — всюду темная, твердая кожа, какая идет на подметки. И сами люди здесь помельче, посуше, повертлявей — полуголодное племя табунщиков, пастухов, мелких ремесленников, наемных работников, посланных мурзами в войско, выставленных по обязательному набору — один воин с лошадьми и полным снаряжением от шести кибиток. Впрочем, Орда Мамая почти вся поднялась на войну. В мирное время несли военную службу лишь первые две тысячи тумена, воины получали в них за то особое жалованье. Другие работали и кочевали в улусе Есутая. У большинства простых кочевников имелись рабы, но и сами они не были свободными, ими владели мурзы и наяны — теперешние десятники, сотники, тысячники. В свою очередь, наяны были вассалами Есутая, а над Есутаем стоял великий хан. Мамай мог лишить Есутая воинского сана, но лишить власти над улусом, отнять землю, людей и скот было не в его силах. Мурзы зорко оберегали свои права, улусники немедля восстали бы против повелителя, который нарушил освященное веками право собственности. Будь над Есутаем какой-нибудь «принц крови», Мамай мог легко убрать неугодного военачальника своими руками или руками господина — ведь царевич вполне располагает личностью своего наяна, — но в том-то и дело, что хан Хидырь подарил своему любимцу улус, оставшийся без господина. Есутай был сам и темником, и улусником-правителем. С такими темниками-улусниками враждовать тяжело.
Мамай объезжал четвертую тысячу, и глаза его все больше сужались, в лице появилось тигриное, он походил теперь на крадущегося зверя, который видит стадо, но еще не выбрал жертвы. Внезапно Мамай натянул повод, ткнул рукой в широколицего воина с вывернутыми ноздрями.
— Ты! Покажи мне твой лук.
Воин испуганно сорвал налуч, согнувшись, протянул оружие.
— Та-ак… — прошипел Мамай, разглядывая потрескавшийся слой лака на излучине. — Та-ак… Всем показать луки!
Помощники Мамая обнаружили в сотне около двух десятков луков с поврежденной защитой, приволокли виновных.
— Твоя сотня, — Мамай повернулся к начальнику, — проиграет бой вражеским стрелкам, потому что луки сегодня намокли, а завтра их иссушит солнце. Вслед за твоей сотней бой проиграют тысяча и весь тумен. Из-за двух десятков паршивых свиней ордынское войско будет разбито.
Сотник затрясся.
— Повелитель, смилуйся!.. Только вчера покрывали мы луки свежим лаком, который доставили люди, снабжающие войско. Мы покрывали по всем правилам, клянусь аллахом!
— Ты больше не сотник. Я пришлю сотником моего воина. А людей, снабжающих войско, велю допросить вашему тысячнику, — он кинул взгляд на бледного сивоусого наяна… Это был старый и преданный воин, Мамай когда-то сам велел выдвинуть его. — Слышишь, тысячник? Залей им глотки кипящим варом, если лак подменен или разбавлен. Всем же, у кого оружие не в порядке, назначаю по двадцать плетей.
Хлестнув лошадь, Мамай поскакал к соседней тысяче, не слушая жалобного воя и оправданий, не видя, как потащили на расправу воинов, которые виноваты лишь в том, что их обокрали. Позволили себя обокрасть — виноваты! Бешенство овладевало Мамаем. В войске Орды укореняются безалаберщина, взятки и воровство. Он вспомнил последние доносы: будто бы наяны, которым поручено снабжение войск, а также и торговцы, имеющие ярлыки на поставку снаряжения, продовольствия, фуража и товаров, берут с командиров деньгами, баранами и лошадьми, — не говоря уж о трофеях! — за очередность поставок. Не дашь — получишь последним, и то, что останется. Они же задерживают, прячут нужные людям товары, создают нехватку добротной сбруи, седел, сапог и другого снаряжения — чтоб драть за них втридорога, пользуясь тем, что Орда в походе. А ссылаются на трудности пути, на пошлины и мыта. Ярлыки и должности используются в корыстных целях, плодятся жадные и наглые перекупщики, одни, стоящие у государственных кормушек, стремительно наживаются, другие нищают. Откуда все это? Во времена Повелителя сильных ордынцу грозила смерть даже в том случае, если он ленился поднять малый предмет, потерянный другими и вернуть хозяину или передать начальнику. А тут лошадей стали красть в соседних туменах… Надо наводить порядок самым жестоким образом, иначе — конец. Беззакония и воровство страшнее любой вражеской армии. Сколько могучих государств они погубили!
Видно, злая воля направляла теперь путь разъяренного владыки: в одном из десятков пятой тысячи, едва подъехав, он обнаружил отсутствие палатки. Полоснул сотника лезвиями глаз:
— Тоже украли?
— Палатку нечаянно сожгли, когда подул сильный ветер.
— Почему ваши люди спят в палатках, когда рядом юрты?
— Они несли сторожевую службу и только вчера возвратились.
— Находясь в охранении, они жгли костры?!
— Это было днем, на переходе. Варили конину…
— Кто следил за огнем?
Сотник указал на длинного сутулого воина с вытянутым лицом, похожего в своих кожаных доспехах шерстью наружу на небольшую лошадь, вставшую на задние ноги. Тот склонился, коснувшись земли руками, и показалось — лошадь-человек приняла естественное положение.
— Двадцать плетей, и вычесть с него цену палатки.
Воин распластался на мокрой от конской мочи земле.
— Смилуйся, повелитель! Вели дать мне сотню плетей, но заплатить я не могу. Я верну тебе три цены палатки с первой военной добычи!
Беднягу потащили, он жалобно вопил, но причитания его вызывали ухмылки. Он кричал, что у него остались только одна дойная кобылица и десяток баранов, потому что другую дойную кобылицу он обязан отдавать наяну на три летних месяца. И еще трех баранов надо отдать тому же наяну не позднее оставшейся недели. А в кибитке у него едут старая мать, жена и четверо ребятишек, которые никогда не бывают сытыми, бродят у чужих юрт, ожидая, пока кто-нибудь выбросит кость, и дерутся из-за нее с собаками. Теперь же исправник отберет последнюю кобылицу и всех баранов, мать и дети умрут от голода… Неужели нельзя подождать до первой военной добычи, которую он вырвет у врага даже из глотки?!
Он кричал, а ему отсчитывали удары. У всех долги перед наянами, у многих голодные дети и жены — ведь сборы на войну для бедняка страшнее, чем пожар и падеж, — но не все проворонили военное имущество Орды.
Проверяющие докладывали, что у некоторых воинов ржавые мечи, кони с изъянами, не хватает наконечников для стрел и, наконец, в той сотне, где сгорела палатка, потеряно два щита.
— Виновных наказать по правилам, — распорядился Мамай. — К завтрашнему рассвету каждый должен иметь все, что ему положено иметь. Мои люди проверят. Не исполнивший приказа лишится головы. Сотника призовите ко мне.
Нервно перебирая поводья, Мамай долго рассматривал бледного наяна. Снес бы ему голову — законы Орды давали правителю это право, — но перед ним был богатый мурза, дальний отпрыск Чингизова рода — сколько их развелось от тех сотен жен и наложниц, которых имел Повелитель сильных! Мамай вдвойне ненавидел бездельника, потому что трогать его в открытую опасно.
— Говори: что ты делал этой ночью? Я вижу твои красные глаза и опухшее лицо.
— Этой ночью, повелитель, я готовил воинов к смотру и не сомкнул глаз, мы ведь только вечером воротились из охранения.