Поле Куликово
Шрифт:
Авдей подобострастно кланялся, гудел сладким баском, желая государю здравия и побед, благодарил за то, что осчастливил Коломну своим появлением.
— Погоди, Авдей, с аллилуйями-то, — оборвал князь. — Скажи мне, как это ты исхитрился лишить меня тумена татарской конницы?
Желчь кинулась Авдею в лицо.
— То брехня, государь, татарская брехня — мало ль чего мелют в народе? Лазутчики оне, тебя убить хотели, город поджечь.
— Ты сам от них допытался признания?
Авдей икнул, вытаращил глаза, наконец нашелся:
— Тысяцкой я,
— Значит, много ты их, лазутчиков, поймал?
Авдей снова икнул, утерся рукавом собольей шубы — он прибыл ко князю в полном боярском облачении, несмотря на жару.
— Слыхал я, тебя Авдеем-бездеем кличут. Думал — для складу, ан нет, правда тут немалая. Где твой помощник Бастрык с иконой, что у татар отняли?
— Государь! Вот те Христос, никакой иконы не видывал!
— Золота татарского тож не видывал?
Авдей весь покрылся потом.
— У меня оно, у меня — на войско думал отдать…
— А ты говорил — все золото вернули татарам, — сердито бросил Димитрий князю Мещерскому.
— Мог ли подумать, государь, што тысяцкий!..
— Вот она, и к нам сия зараза приползла. Против нее только один способ хорош — руки рубить!
— Государь, вот те крест — на войско взял…
— Да, бояре, проглядел я здешнего градоначальника. Коли хозяин бездельник, в его огороде любые поганки произрасти могут. Вот они и завелись у Авдея-бездея. Да еще и руки у тебя нечисты. Оно ведь одно к одному… Молчи! Кабы сам ты татарами занялся, не вышло бы столь позорного и преступного дела. Мыслимо ли? — в войну с Ордой приходит в город целый отряд татар, а градоначальник поручает их десятскому стражи! И воеводе — ни слова.
Тысяцкий молчал, утираясь рукавом шубы.
— В иное время узнал бы ты, Авдей, всю тяжесть моей руки. Ибо бездействие начальника не прихоть, но преступление. Ныне же сдай службу. Станешь простым ратником в ополчении.
Авдей вскочил, сорвался на вой:
— Государь, помилуй! Я твой боярин служилый, волен я уйти со службы твоей, когда хочу…
— Не волен, боярин! — отчеканил Димитрий. — Не волен. Ибо на русской земле живешь, дышишь русским воздухом, пьешь русскую воду, ешь русский хлеб, пользуешься трудами русского мужика. Без этого ты — грязь. А служить я тебе велю русской земле. Честно отслужишь — вотчину за тобой оставлю. Нет — отберу, и тебя суду предам. Ступай. Нынче же стань в ополчение.
Потупясь, молчали бояре. Фома своими прозрачными глазами пристально смотрел на великого князя.
— Фома, — оборотился к нему Димитрий. — Коли уж ты встрял в это дело, поручаю и тебе Бастрыка. Надобно его сыскать. Может быть, мы тут напраслину на него возводим.
— Государь…
Фома осекся, потом смущенно заговорил:
— Сан на мне, государь. Так уж оно вышло — не расстрижен доныне. Вечор был у епископа Герасима, тезка он мне по имени духовному. Просил: хочу, мол, в рясе, со крестом в руке, а не с мечом стать в битве. Дозволил…
Димитрий покачал головой
— Ай да церковь православная! Попа в разбойниках пятнадцать лет держала и греха в том не видела. Вот бы чье житие-то составить: святого разбойника Фомы Хабычеева!
Бояре тоже весело посмеивались.
— Ну, какой ты поп, Фома? — спросил Боброк. — Ты ж самый что ни на есть атаман разудалый. Тебе бы казаком сидеть на порубежье аль начальником сторожи воинской. Иди на службу к нам, сотского я тебе сей же час обещаю. А там до боярского чина не далеко.
Фома, однако, оставался строгим, бояре тоже посерьезнели.
— Не сердись, отче, на шутки наши, хотя в них правды немало, — сказал Димитрий. — Помню я твою беду, помню, как по Руси ходил со словом, народ против Орды бунтовал. И то мне ведомо, что сам ты в жизни курчонка не зарезал, да и в набегах твоих ни единый человек не убит, кроме ордынцев да иных врагов наших. И желание твое со крестом в руке умереть на поле брани уважаю сердечно. Но еще нужен ты мне как разведчик воинский. Станем лицом к лицу с Мамаем — надевай рясу. А пока делай, что велю.
Не для Фомы — для бояр говорил все это князь: пусть знают, что не душегуба лесного пригревал он под своей рукой, но витязя добра и справедливости, тайного воина Москвы, который ежедневно рисковал умереть в петле или на плахе, как простой разбойник…
Когда остались Бренк, Боброк, Серпуховской и другие самые ближние, Димитрий облокотился на кленовый стол, посмотрел в лицо каждого, медленно произнес:
— «Сто и пятьдесят тысяч… Поздно осенью, когда замерзнут реки… Держи войско и не распускай до весны. Ясак не поможет…» Что скажете, воеводы?
— Я думаю, — так же медленно ответил Боброк, — враг не стал бы уговаривать нас держать войско до весны.
— И я так думаю. К тому ж мы от верного человека знаем, что Есутай ушел от Мамая не по добру… Сто тысяч ордынцев и пятьдесят — союзники, число тоже совпадает с нашим. Ягайло и Ольг — то само собой. И требование старой дани — лишь предлог. А вот эта новость немаловажная для нас: хотел Мамай зимой пройти по Руси, как Батый ходил. Летом он боится с большим-то войском застрять в наших болотах и реках. Да мы его ждать не станем. Завтра после смотра — в поход. Вельяминов подождет у Лопасни, Ольгердовичей мы направим ближе к Непрядве — пусть они Ягайлу еще попридержат вдали от Мамая. И чем скорее мы пойдем, чем дальше от нашей земли перехватим Мамая, одного, без союзников, тем лучше.
— Ясно, государь, — за всех ответил Бренк.
— Теперь — в лагерь, к своим полкам. Отныне и до конца похода князья и воеводы там, где войско.
Тихое, в туманце, вставало утро над Коломной. Димитрий плохо выспался, но возбуждение его не проходило. Вчера даже словом не обмолвился он перед воеводами о своей готовности к двум решениям, но то и другое держал в себе, и только смотр оставит одно. Великое нетерпение погнало его от заутрени не в терем к трапезе, а прямо в поле, хотя войска еще только строились.