Полет аистов
Шрифт:
Спустившись по лестнице, я наткнулся на дверь холодильной камеры, запертую на железный замок. Я воспользовался ключом, который дала мне мать. Снаружи было совсем темно. Однако я сразу узнал силуэт, скользивший вниз по ступеням. Зверь возвратился в свое логово. Тяжелая дверь отворилась. Стиснув в руке «Глок», я вошел в лабораторию своего отца.
Там было довольно прохладно. Мне сразу же стало понятно, в какое жуткое место я попал. Я очутился среди фотографий Макса Бёма. В помещении, отделанном кафелем и освещенном неоновыми лампами, был целый лес трупов. Они свешивались с острых крюков, воткнутых в их щеки, лицевые хрящи, глазницы, и зловеще поблескивали в белесом свете. Все это были трупы маленьких индийцев. Они тихонько покачивались и с легким скрипом поворачивались вокруг своей оси, показывая мне раны, нанесенные
От холода и ужаса все волоски на моем теле встали дыбом. Я почувствовал, что моя рука сейчас сама начнет нажимать на курок. Я переложил указательный палец на ствол, в боевую позицию, потом заставил себя пройти еще несколько шагов, глядя во все глаза.
В центре комнаты, на выложенном кафелем столе были прилеплены к плиткам детские головы. На маленьких личиках, искаженных невыносимой болью, застыло последнее в их жизни выражение. Под глазницами виднелись широкие синие круги, словно ореолы страдания. Все головы были отрезаны у основания шеи. Я прошел вдоль длинного стола. В конце я обнаружил сваленные в кучу конечности. Темнокожие маленькие ручки и худенькие ножки лежали вперемешку, образуя отвратительные завитки. Их покрывал тонкий слой инея. Мое сердце металось в груди, как обезумевшее животное. Вдруг под этими жуткими обрубками я различил половые органы. Гениталии мальчиков, отрезанные у самого основания. Красноватые вульвы девочек, разложенные так, что они напоминали рыб. Я закусил губу, чтобы не закричать. Что-то теплое полилось мне в рот. Это вновь открылся мой свежий шрам.
Чутко прислушиваясь к малейшим звукам, я прошел еще дальше. За первой комнатой следовали другие, сменялись ужасные видения. В маленьких саркофагах лежали окровавленные куски плоти, медленно покачивались обрубки тел в саванах из инея. Я заметил несколько светящихся экранов, подвешенных под потолком. На них были изображения каких-то непонятных, чудовищных образований. Двойные сердца, сросшиеся, как сиамские близнецы, сразу несколько печеней и почек, вшитых в одно тело, словно брошенных на дно стеклянного сосуда. По мере того как я продвигался, температура понижалась.
Наконец я достиг последней двери. Она была не заперта. Я приоткрыл ее, и сердце забилось так, что грудь едва не разорвалась. Это была операционная, совершенно пустая. Посередине между стеклянными шкафчиками стоял операционный стол, освещенный белым светом выпуклой лампы. Стол тоже был пуст. Сегодня вечером никого пытать не станут. Я вытянул шею и огляделся.
Вдруг рядом послышался шорох, и я повернул голову. И в тот же миг ощутил жгучую боль в затылке. Пьер Сенисье кинулся на меня и вонзил мне в шею шприц. Я отпрянул и выдернул иглу. Слишком поздно. У меня потемнело в глазах. Я прицелился в Сенисье. Мой отец всплеснул руками, изображая испуг, и заговорил ласковым голосом:
— Ты же не станешь стрелять в собственного отца, не правда ли, Луи?
Он медленно приближался, заставляя меня отступать. Я попытался поднять «Глок», но рука не слушалась. Я наткнулся на операционный стол и резко открыл глаза: я успел отключиться на сотую долю секунды. От ослепительно белого света мой разум мутился еще быстрее. Хирург снова заговорил:
— Я уж и не надеялся, что этот момент когда-нибудь настанет. Мы начнем все заново, с того, на чем мы с тобой остановились давным-давно. Мы спасем Фредерика. Твоя мать не смогла справиться с нервами, Луи. Ты же знаешь, каковы женщины…
В этот момент я смутно расслышал приглушенный стук двери подвала, а затем раздались поспешные шаги. Сквозь клубы ледяного пара я разглядел мать, протягивавшую руки, чтобы вцепиться в нас. Все лицо ее было истыкано булавками и ножом. Я пошатнулся. Последним усилием я нажал курок «Глока», целясь в отца. Металлический щелчок раздался одновременно с криком матери, застывшей в нескольких сантиметрах от меня. Я понял, что пистолет заклинило. У меня перед глазами, как вспышка, мелькнуло лицо Сары, учившей меня обращаться с оружием. Я передернул затвор и выбросил застрявшую пулю. Когда я уже готовился выстрелить, то услышал жуткий крик: «Нет!» Это был не голос матери и не голос отца. Это был мой собственный голос: я закричал, увидев, как чудовище отсекает блестящей острой косой голову своей жены. Я хотел снова закричать, но не смог. Пистолет выскользнул из руки, и я стал падать навзничь, слыша звон разбитого стекла. Раздались выстрелы. Из туловища отца в разные стороны полетели кровавые лоскутья. Я решил, что брежу. Со всего размаху ударившись об пол, я увидел перевернутую фигуру доктора Милана Джурича, цыгана-карлика: он стоял на ступенях с автоматом «Узи» в руках. Ствол еще дымился, выпустив очередь, спасшую мне жизнь.
57
Когда я проснулся, запаха крови уже не было. Я лежал на плетеном диване во внутреннем дворе Мраморного дворца. С неба лился перламутровый свет раннего утра, в отдалении тихо перекликались вороны Мэри-Энн. Кроме их негромких голосов в доме не было слышно ни звука. Я уже начал сомневаться в том, что именно произошло, когда увидел, как чья-то рука протягивает мне чашку чаю. Рука друга, Милана Джурича. Он сидел в одной рубашке, весь в поту, с «Узи» на плече. Примостившись рядом со мной, он без всяких предисловий рассказал свою историю. Я слушал его густой, низкий голос и не спеша пил имбирный чай. Голос Джурича явно шел мне на пользу. Он и волновал, и успокаивал, он звучал словно эхо моей собственной судьбы.
Милан Джурич был одной из жертв моего отца.
В шестидесятые годы Джурич, цыганский мальчик, такой же, как все, жил на пустыре в пригороде Парижа. Свободный и счастливый бродяга. Он совершил только одну ошибку — остался сиротой. И в 1963 году его отправили в Нейи, в клинику имени Пастера. Маленькому Милану тогда исполнилось десять. Вскоре Пьер Сенисье впрыснул ему в коленные чашечки стафилококк, чтобы вызвать заражение нижних конечностей. Ради эксперимента. Он сделал это за несколько дней до финального пожара, который должен был «очистить от грехов» хирурга, находившегося на пороге разоблачения. Тогда, несмотря на свою немощь, Джурич ухитрился выбраться из пламени и уползти по лужайке из горящего дома. Из всей экспериментальной лаборатории выжил он один.
Несколько недель его заботливо выхаживали в одной из парижских больниц. Наконец ему сообщили, что он вне опасности, но из-за инфекции хрящевых тканей он больше не будет расти. Итак, Джурич стал «больным карликовостью в результате несчастного случая». Цыган понял, что теперь он еще больше отличается от остальных. Теперь он дважды маргинал. Одновременно и цыган, и урод.
Мальчик получил государственную стипендию. И стал усердно заниматься, жадно читал, овладел французским, венгерским, албанским и, конечно, как следует выучил цыганский язык. Он интересовался историей своего народа, узнал, что цыгане происходят из Индии, что они проделали долгий путь, приведший их в Европу. Джурич решил стать врачом и работать там, где насчитываются миллионы цыган — на Балканах. Джурич стал усердным, блестящим студентом. В двадцать четыре года он закончил учебу и успешно прошел стажировку. Он также вступил в коммунистическую партию, чтобы было легче получить разрешение на работу среди своих соплеменников к востоку от Берлинской стены. Он никогда не стремился найти врача-садиста, причинившего ему столько зла. Наоборот, он стремился забыть о своем пребывании в клинике. Вместо него об этом помнило его тело.
Пятнадцать лет Милан Джурич терпеливо и ревностно лечил цыган, разъезжая по странам Восточной Европы на своем «Трабанте». Несколько раз попадал в тюрьму. Он не боялся никаких обвинений и всегда выходил победителем. Цыганский доктор, он лечил своих сородичей — тех, от кого отмахивались другие врачи, если только речь не шла о стерилизации цыганок или о составлении антропометрических карт.
Потом, в один дождливый день, я позвонил в его дверь. Во многих отношениях я принес ему несчастье. Прежде всего, я заставил его вернуться к делу Райко. Потом, своим внешним сходством с Сенисье я напомнил ему о забытых страданиях. Теперь он уже не мог точно сказать, как у него возникло ощущение дежа-вю. Между тем несколько недель у него перед глазами постоянно всплывало мое лицо. Мало-помалу он вспомнил. Он соотнес имена и обстоятельства с моими чертами. Он понял то, чего я сам тогда еще не знал: что я связан с Пьером Сенисье узами крови.