Полет сокола (В поисках древних кладов) (Другой перевод)
Шрифт:
— Правду, — спокойно сказала она. — Что он болен и умирает.
— Никогда не упоминай о женщине, никогда. — В голосе брата впервые, сколько Робин его помнила, сквозила неуверенность. Казалось, он с трудом подбирает слова. — Нужно защитить честь семьи.
— Тогда что сказать о болезни, которая его убивает?
Глаза Зуги метнулись к ее лицу.
— Малярия?
— Сифилис. Люэс, французская болезнь, итальянская чума, называй, как хочешь. Он умирает от сифилиса.
Зуга зябко передернул плечами.
— Не может быть.
— Почему же? — спросила Робин. — Он мужчина. Великий человек, но все-таки мужчина.
Она двинулась мимо брата в глубь пещеры.
— Мне пора заняться делом.
Через час Робин выглянула, но Зуга уже спустился в лагерь. Она провела с отцом остаток ночи и весь следующий день — вымыла его, сбрила кишащие насекомыми волосы на теле, подстригла клочковатую бороду и спутанные седые космы, обработала язвы на ноге. К вечеру Робин обессилела и пала духом. Она слишком часто сталкивалась со смертью и, распознав симптомы ее приближения, догадывалась, что может только облегчить одинокую дорогу, по которой вскоре отправится отец.
Сделав все, что могла, Робин прикрыла измученное тело отца чистым одеялом и нежно погладила мягкие, заботливо подстриженные волосы. Фуллер Баллантайн открыл глаза, бледно-голубые, как полуденное африканское небо. Последние лучи заходящего солнца проникали в пещеру, загораясь рубиновыми искрами в волосах дочери, склонившейся над отцом.
В пустых глазах больного что-то шевельнулось, мелькнула тень человека, каким он когда-то был, губы приоткрылись. Фуллер Баллантайн дважды попытался заговорить и наконец произнес что-то, так хрипло и тихо, что Робин не расслышала. Она придвинулась ближе.
— Отец?
— Хелен! — послышалось яснее.
При звуке материнского имени к горлу Робин подступили слезы.
— Хелен, — в последний раз выговорил Фуллер Баллантайн, и искра разума в его глазах угасла.
Робин долго сидела рядом, но отец больше не вымолвил ни слова. Имя жены было последней ниточкой, связывавшей его с реальностью, — теперь эта ниточка оборвалась.
Угас последний луч дневного света. Робин оторвала взгляд от отцовского лица и впервые заметила, что с полки на стене пещеры исчезла жестяная коробка.
Уединившись за тонкой стеной из тростника, Зуга торопливо просматривал сокровища из жестяной коробки, используя в качестве стола крышку несессера. Ужас от встречи с отцом давно забылся под впечатлением от найденных сокровищ. Майор Баллантайн понимал, что отвращение и стыд вернутся и ему предстоит принимать трудные решения, для которых понадобится вся сила характера. Возможно, придется использовать авторитет старшего, чтобы заставить Робин согласиться на компромиссный вариант истории поисков Фуллера Баллантайна и положения, в котором он был найден.
В коробке лежали четыре дневника в кожаных и парусиновых переплетах, каждый по пятьсот страниц, заполненных с двух сторон подробными записями и нарисованными от руки картами. Кроме того, там оказалась пачка в двести—триста листов, связанная веревкой из коры, и простой деревянный пенал с отделением для запасных перьев и двумя гнездами для чернильниц. Одна из чернильниц давно пересохла, а перья, очевидно, затачивали много раз, так что от них почти ничего не осталось. Во второй бутылочке вместо чернил была дурно пахнущая смесь жира, сажи и растительных красок, очевидно, состряпанная Фуллером самостоятельно, когда запас готовых чернил подошел к концу.
Последний дневник и большая часть отдельных страниц были исписаны этой смесью. Они выцвели и пачкались, делая написанное еще более неразборчивым, — к тому времени руки Фуллера Баллантайна страдали от болезни не меньше, чем мозг. Первые два дневника были написаны хорошо знакомым мелким и четким почерком, который позже переходил в размашистые кривые каракули, столь же причудливые, как и некоторые мысли. История безумия отца представала во всех отвратительных подробностях.
Листы дневников не были пронумерованы, и даты соседних записей разделялись длительными перерывами, что облегчало Зуге работу. Он читал быстро, привыкнув к этому в годы службы в полковой разведке, где ежедневно просматривал огромное количество донесений, приказов и ведомственных инструкций.
Первые дневники содержали подробные описания пройденной местности, скрупулезные измерения небесных тел, данные о климате и высотах над уровнем моря, дополненные тонкими наблюдениями о характере и обычаях населения. Путевые заметки перемежались жалобами и обвинениями в адрес властей, в частности, директоров Лондонского миссионерского общества и «имперской канцелярии», как Фуллер Баллантайн называл министерство иностранных дел.
Он подробно описывал причины, вынудившие его покинуть Тете и отправиться на юг с плохо снаряженной экспедицией, а затем вдруг посвятил две страницы описанию сексуальной связи с бывшей рабыней из племени ангони, получившей при крещении имя Сара. Фуллер подозревал, что она носит его ребенка и откровенно признавался, что намеренно бросил ее: «Беременная женщина, даже выносливая туземка, затруднит движение экспедиции, а служение Господу не терпит промедления».
Хотя то, что Зуга наблюдал в пещере на вершине холма, должно было подготовить его к откровениям такого рода, майор не мог с этим примириться. Острым охотничьим ножом он вырезал из дневника позорные страницы, скомкал их и бросил в костер, бормоча:
— Старый черт не имел права писать такую грязь.
Еще дважды он находил на страницах дневника сексуальные эпизоды и тщательно их удалял. Дальше почерк автора дневников начал ухудшаться, а четкая логика то и дело сменялась диким бредом и болезненными измышлениями.
Фуллер все чаще провозглашал себя орудием Божьего гнева, разящим мечом, направленным против язычников и безбожников. Откровенно безумные страницы Зуга также предавал огню. Робин еще не спустилась с вершины холма, и до ее возвращения майор торопился уничтожить все позорные свидетельства подобного рода, в уверенности, что, защищая добрую память об отце и его место в истории, он действовал в интересах потомков, старался ради Робин и самого себя, их детей и внуков.
Было жутковато наблюдать, как горячая любовь и сочувствие Фуллера Баллантайна к народам Африки и к самой земле постепенно уступала место жгучей безрассудной ненависти. Он много возмущался народом матабеле, который называл ндебеле или амандебеле: «Эти люди-львы не признают никакого Бога, питаются полусырым мясом и напитком дьявола, поглощая и то и другое в немыслимых количествах. Их любимое развлечение — пронзать копьями беззащитных женщин и детей. Правит ими самый безжалостный деспот со времен Калигулы, самое кровожадное чудовище после Аттилы».