Полёт совы
Шрифт:
— Мне так страшно стало, когда у тебя телефон отключился… — сказала вдруг Лена и снова всхлипнула. — А представляешь, в храм зашла… Литургия началась, и вдруг голова так закружилась, ты знаешь, у меня бывает… Приступ… Испугалась… «Господи, помоги, Господи, помоги…» — говорю. И вдруг чувствую, меня за руку кто-то берёт. Оказался врач… Потом на стульчике сидела. А потом на исповедь, и на Причастие… Вот видишь, как борюсь… с бесами своими… — Лена прикусила губку. — В истине… вышла…
Баскаков сжал её руку:
— Здесь будем венчаться?
Она кивнула.
— Будешь ещё чайники бить?
— Бубу, — всхлипывала Лена.
— И кричать на меня будешь?
— Бу-бу… — ещё больше захлюпала Лена.
— Позорить будешь меня перед мужиками?
— Бу-бу, бу-бу… — тряслись её плечи.
— Детишек рожать?
— Бубу…
— И ждать… если чо?
— Бубу…
— И волноваться?
— Бубу…
— Как будешь?
Она смешно покачала головой… Тут и у Баскакова по глазам как ветром резануло. Да и в окно навалился порыв со снегом. Растворил серую бетонную стену, и сквозь неё подступила и хлынула в очи суровая и древняя даль. И будто вернула к жизни, к новой полосе. Стало вдруг ясно, какой пласт пережит и что грядёт следующий. Незнамо какой. И надо готовиться к исповеди, к Рождественским чтениям. Лена тоже это почувствовала, словно холодный и сухой снежный ветр и её наполнил силой. Что-то знакомое, старинное, тускло стальное сверкнуло-перелилось в Лене и она воспросила строго и порывисто:
— Как к детям пойдёшь?
Не в смысле, как, мол, «осмелишься после всего», а как солдату говорят: «Готов, всё взял? Ничего не забыл? Справишься?»
И новая волна окатила Баскакова. «Господи, как же я вас люблю!»
Якорь
Баскаков отстоял ночь. Лена ушла раньше — голова кружилась… Поздним утром пошли к отцу Льву в его гостевую трапезную. Там всё было приготовлено со всей праздничной торжественностью. На большом столе — грузди в сметане, в блюде — драгоценный, будто гипсовый творог с сеточкой от марли, прозрачная красная икра — её прислали с Дальнего Востока.
За столом сидели гости монастыря. Молодая состоятельная пара из Томска, помогавшая монастырю. Бледный и значительный Леонид и Наташа, молодая женщина откуда-то из Ростовской области. Она была несколько наивная и время от времени что-нибудь, как сказала Лена, «вывозила», причём с улыбкой, означающей: возможно, я сейчас что-нибудь сморожу, но остановиться уже не смогу. Был ещё один священник, отец Владимир — крепкий, лысый, с круговой оторочкой и рельефным лицом.
Во главе стола восседал отец Лев. Звучал рассказ отца Владимира про то, как со школы он мечтал стать священником, а инструкторша из районного комитета его преследовала, и он едва не лишился аттестата. Спустя долгие годы случилась у него служба, после которой подошла женщина… И они встретились глазами. «Если бы вы эти глаза видели…» — негромко сказал отец Владимир. Некоторое время все молчали.
За столом у отца Льва никогда не было праздных бесед, всегда были смысл и тема, на которую он искусно направлял.
— Друзья мои, — попытался отец Лев и сейчас направить разговор, поглядел на Баскакова и вдруг
— Привёз, батюшка, — весело ответил Баскаков и положил на стол «Фарт».
— Ну вот это правильно, а то… не дождёшься… — Отец Лев говорил по-хозяйски, то распорядительски-грубовато, то с шуткой. — Ручку дайте классику.
Баскаков подписал и протянул батюшке книгу.
— Вот давно бы так. Ну так что? На пробу! — сияя, оглядел присутствующих отец Лев, открыл книгу в середине и, откашлявшись, начал читать, сначала громко, а потом по мере вчитывания всё вдумчивее:
— «Писателем быть и счастливо, и стыдно. Стыдно, что кишка тонка имени не ставить под рукописью и что на встречах у тебя совета спрашивают: как жить? А я какой учитель? Я так… снежок огребаю… Знаете, как у древних земноводных жабры снаружи, как веточка. Вот я — такой земноводный. Я раньше думал — какой же у меня огромный внутренний мир! А это не внутренний мир огромный, это жабрам есть куда простереться. Потому что внутри у меня от несовершенств тесно и душно. И всё лучшее в моей душе — это наружная веточка кислородного голодания по Русскому миру. И когда эта веточка сливается с его кроной — это и есть милость Божия».
Отец Лев, оглядел всех с загадочной улыбкой. Образовалась пауза. Потом улыбнулась Наташа и спросила:
— Как это наружные жабры?
— Это у некоторых древних земноводных. У аксолотля.
— У кого-о? — удивлённо спросила Наташа.
— У аксолотля.
— Это кто?
— Личинка амбистомы, — сказал Леонид.
— Ко-во-о? — ещё удивлённей, восторженней и осторожней спросила Наташа, и все засмеялись.
— Если эта личинка живёт в слишком холодной воде, то она так и не дорастает до амбистомы и начинает сама размножаться, — объяснял Леонид. — И у неё как раз жабры снаружи. В переводе с ацтекского аксолотль — водяная собака.
Наташа угрожающе улыбнулась:
— Раз дети писателя — книги, то его лучше в холоде держать? Чтоб раньше писать начал.
Все снова засмеялись. А Наташа вдруг спросила:
— Что такое литература?
— Ой, ну перестаньте вы… Ну не надо… Ну что вы! — наморщился невозможно Леонид, замахал руками, стыдясь и будто стрясая с себя вопрос.
— Леонид, я не у вас спрашиваю, — твёрдо сказала Наташа.
— Ну… — торжествующе и требовательно сказал отец Лев, будто что-то очень важное, им затеянное, достигло наконец заключительной фазы.
— Литература… — медленно повторил Баскаков. — Я не знаю… И знаю. В этом слове для меня есть что-то неловкое… Почему? Потому что существует как минимум три правды. Правда литературы. Правда жизни. И просто правда. Правда литературы и правда жизни — они как два провода, и им пересекаться нельзя. Хотя бывает, литературная правда ослабнет и спикирует к жизненной. И тут замыкание! Пробой поля! Искра какой-то единой, единственной правды. И она будто окно прожжёт, и что-то смертельно личное — станет вдруг образом. — Баскаков замолчал, потом продолжил: — Вы знаете, наверное, нельзя пронзительней написать о России, чем Бунин и Шмелёв писали из своей эмиграции…