Полеты над землей (Заколдованный конь)
Шрифт:
«Я не зарегистрировался. Там была женщина, она что-то бормотала, но я сказал „Позже“ и нажал кнопку лифта. Если подумать, портье взял мой чемодан и пошел в другую сторону, но я его у него отобрал и отправился сюда».
«Льюис, нет, подожди, дорогой… Может лучше ты спустишься и со всем разберешься».
«Все
«Сейчас утро».
«До завтрашнего утра».
«Но, дорогой, ну не надо, вдруг кто-нибудь войдет…»
«Они не могут. Дверь заперта. Если мы захотим с ними поговорить, мы сделаем это попозже и по телефону. А сейчас я думаю, что я приму душ, побреюсь и… Слышала, что сказал доктор? День в кровати, вот то, что нам нужно».
«Возможно, ты прав», – ответила я.
Эпилог
Зал был белым и золотым, как бальный. Огромные хрустальные люстры, полностью зажженные, светились исключительно для красоты, сентябрьский солнечный свет струился через огромные окна. Вместо полированного пола для танцев простиралось огромное пространство из опилок и песка, аккуратно расчерченное ровными линиями. Копытами их разбивали в абстрактные картины танцующие под музыку белые кони.
Сейчас тут никого не было. Пять белых красавцев вышли через арку в дальнем конце зала и удалились по коридору в свою конюшню. Менуэт Боккерини сменила тишина. Люди в нишах наклонились вперед. Все места были заняты, люди стояли на галереях, смотрели, шептали, шуршали программками. Рядом со мной вперед наклонился Тимоти, напряженный от возбуждения, а с другой стороны сидел Льюис, расслабленный и загорелый, он читал программку, будто все в мире потеряло значение, кроме того, что в это воскресное сентябрьское
Под аркой свет разгорелся еще ярче. Дверь отворилась. Появился конь с неподвижным, как статуя, всадником, медленно шагнул в зал, уши напряжены, движения горды и холодны, он полностью себя контролирует, но полон восторга. Никакой принужденности и напряженности. Он идет по кругу, танцующие шаги даже еще красивее от их бесшумности – музыка заглушает даже шорох копыт, так что конь скользит без усилий, как лебедь. Свет струится и сверкает на белой шкуре, с которой исчезли черные пятна, а хвост и грива вздымаются белоснежным густым шелком.
Музыка изменилась, директор сидел неподвижно, старый скакун фыркнул, шевельнул ртом и поднял себя, седока и все высоко над землей. Потом все закончилось, и он трезво отвечал на приветствия, шевелил ушами от аплодисментов. Толпа поднялась. Наездник снял шляпу в традиционном салюте портрету императора, но как-то сумел отодвинуть себя и свои таланты в тень и представлял только коня.
Старый пегий наклонил голову. Он стоял к нам лицом, в шести футах и смотрел прямо на нас, но в его темных глазах не было приветствия, никто бы не сказал, что он узнал нас. Он был сконцентрирован, вернулся к полной самодисциплине, которая подходила ему, как собственная шкура.
Он повернулся и ушел в замирающем шуме аплодисментов. Огромная серая дверь закрылась, свет померк, и белый конь пошел по коридору под арку, на которой было до сих пор написано его имя, и где его ждала охапка свежего сена.