Полиция памяти
Шрифт:
У всех, кто жил на острове, были свои предчувствия насчет того, что нас всех ожидает в итоге. Но никто не говорил об этом вслух. Не из страха перед Тайной полицией. И даже не от боязни того, что дурное сбудется, если много о нем болтать. Просто все уже поняли саму природу исчезновений и знали, как с ними лучшего всего обращаться.
Один только R делал все, что мог, чтобы удержать меня здесь. И даже зная, что попытки его обречены, я старалась не обсуждать это с ним, чтобы не расстраивать. Он все так же старательно разминал мои исчезнувшие части тела и вызывал воспоминания
— Здорово же ты потрудилась! — резюмировал он, бережно собирая в стопку только что прочитанные страницы. — И как же я рад снова держать в руках твою свежую рукопись… Как будто вернулся в старые добрые времена, когда нас с тобой еще связывали истории!
— Но мне, похоже, так и не удалось остановить истощение сердца. Я смогла закончить историю, но все равно продолжаю терять себя…
Я прижалась щекой к его груди. Разных частей меня исчезло уже так много, что держать голову ровно не получалось.
— Отдохни хорошенько. Поспишь со мной здесь — будешь бодрее завтра…
— А когда я исчезну вся, останется ли моя история?
— Ну разумеется! Каждое словечко, что ты написала, сохраняется в моем сердце. А мое сердце не умеет забывать! Так что даже не сомневайся.
— Ну и хорошо. Здорово, если после меня на острове хоть что-нибудь да останется!
— Выспись как следует, — говорит он.
— Ладно, — говорю я. И засыпаю почти мгновенно.
* * *
Когда исчезла наша левая нога, мы все как один теряли равновесие и не знали, как справиться с собственным телом. Но теперь, когда наши тела должны были исчезнуть уже целиком, людям и в голову не приходило как-то сильно расстраиваться. Чем меньше у тела частей, тем оно цельнее и собраннее, да и лучше вписывается в географию нашего острова, испещренного дырами да пустотами вдоль и поперек. И в этих пустотах наши тела танцевали легко, как клубочки сухой травы, перекатываемые ветром по старому лугу.
Дон больше не мог прыгать и сбивать с веток снег, но находил другие развлечения для оставшихся у него передней левой лапы, челюстей, уха и хвоста. Укладываясь спать, он сворачивался клубочком и по привычке еще пытался положить голову на задние лапы. Заметив, что там ничего нет, он иногда удивлялся, но, как правило, тут же забывал об этом, подтягивал к себе одеяло и использовал его как подушку.
Постепенно по всему острову растекалась все более плотная тишина. Отчасти в этом был виноват роковой дисбаланс: старые вещи исчезают чаще и быстрее, а новшества создаются реже и медленнее. Никто уже не залатывал на дорогах ямы и дыры, оставшиеся после землетрясения. Рестораны, кинотеатры и городские парки пришли в запустение. Стало меньше поездов, а паром наконец-то полностью ушел под воду.
Из немногих удачных «новшеств» всем запомнились миниатюрные редьки и кресс-салаты, которые можно выращивать хоть на подоконнике, шерстяные свитера и пледы, вязанные старушками с бывшей ткацкой фабрики, а также запас топлива, привезенный в огромных грузовых цистернах непонятно откуда. Впрочем, главным «новшеством» оставался все-таки снег, который сыпал уже не переставая. Признаков того, что исчезнет снег, вроде пока не замечалось.
Иногда я думала: как же удачно, что старик скончался до того, как исчезло тело. Ведь теперь я хотя бы могу вспоминать, как он держал мою руку в своей…
За свою долгую жизнь старик, конечно, много чего потерял. Но мне почему-то казалось, что умереть, не потеряв еще и своего тела, все же лучше, чем ждать очередного исчезновения. Тогда, на металлической тележке в больнице, его тело выглядело твердым и холодным, но в руках, плечах, груди и ногах еще проступали те деликатность и сила, с которыми он защищал и меня, и R.
Но, конечно, по большому счету, порядок исчезновений — что сгинуло раньше, а что позже — большого значения не имел. Ведь однажды, наверное, исчезнет вообще все на свете.
Дни ползли монотонно и без особых событий. Я ходила на работу. Печатала левой рукой. Гуляла с Доном. Готовила нехитрую еду. В ясные дни проветривала во дворе постели. Ну, а ночи проводила с R в убежище. Никаких других важных дел сейчас уже и не вспомню.
Спускаться по стремянке в убежище становилось все труднее. Теперь я уже просто вставала на верхней ступеньке, громко кричала и прыгала вниз, а R всегда мастерски ловил меня в свои объятия.
Но как бы крепко мы ни прижимались друг к другу в постели, мы не могли изменить того, что дистанция между нами росла чуть ли не с каждым днем. Начиная с того, что даже наши тела являли полную противоположность друг другу: его, такое симметричное, живое и сильное, и мое, тщедушное, слабое и безвольное. Но он все равно постоянно старался обнимать меня или просто держать поближе к себе. Когда я смотрела, как энергично и ловко он делает зарядку — машет обеими руками, вертит шеей, приседает, — мне становилось грустно до слез.
— Ну что ты! Не о чем плакать… — утешал меня он, утирая слезы с моих щек. И я думала, как же здорово, что щеки у меня пока не исчезли. Но тут же упиралась в вопрос: а что же настанет, если щеки тоже исчезнут? Куда будут вытекать слезы и как он будет мне их утирать? Вопросы это были такими тяжелыми, что я лишь плакала еще безутешнее.
Рука, которая писала истории, мои полные слез глаза и щеки, по которым эти слезы текли, — все это исчезало одно за другим, когда приходило время, и в конце концов от меня остался один лишь голос.
Люди на острове утратили все, что имело форму, и только голоса их остались дрейфовать в окружающей пустоте.
Мне больше не было нужды падать в объятия R, поскольку в убежище я теперь появлялась сама. И для этого уже не нужно было открывать тяжелую крышку люка, ведь я могла просочиться и в тоненькую щель между крышкой и половицами. В этом смысле факт исчезновения тела можно было считать даже актом освобождения от него. Хотя иногда приходилось быть очень осторожной и не зевать, иначе мой слабый невидимый голос могло запросто унести куда-нибудь ветром.