Политический сыск, борьба с террором. Будни охранного отделения. Воспоминания

Коллектив авторов

Так же несправедливо обвинение, будто Азеф, выдавая полиции одно из готовившихся покушений, позволял революционерам, с ведома правительства, доводить до успешного конца другие: все эти утверждения основаны на рассказах революционеров, которые прежде всего хотели скомпрометировать русское правительство, а потому валили на голову Азефа быль вместе с небылицами. Конечно, за годы работы Азефа под моим руководством даже в Петербурге было совершено немало успешных террористических покушений, но все они осуществлены группами, к которым Азеф не имел прямого отношения. Надо знать внутренние порядки в террористической организации. Одна и та же организация не может готовить одновременно целый ряд покушений. Поэтому начиная с 1903 года в Петербурге было создано несколько боевых групп, действовавших совершенно самостоятельно и имевших особые задачи. Азеф добился того, что весь так называемый «центральный террор», т. е. террор против Царя, Великих князей и министров, был в исключительном ведении той Боевой организации, руководителем которой он был. (Только в самом конце, зимой 1907–1908 года, право покушений на министров было предоставлено и группе Лебединцева – Распутиной.) Право совершения покушений

на всех других представителей правительства было предоставлено другим группам – в первую очередь группе «Карла» (Трауберга). Азеф тогда же мне сказал, что он может нести ответственность за деятельность только центральной Боевой организации, но не всех мелких террористических групп. Если бы он стал интересоваться работой последних, то он легко навлек бы на себя новые подозрения – и потерял бы возможность приносить ту пользу, которую он приносил, стоя во главе центральной Боевой организации. Это было вполне правильно, и я не мог с ним не согласиться, а потому заявил ему, что он может совсем не интересоваться этими мелкими группами, не наводить никаких справок и сообщать мне о них только те сведения, которые случайно становятся ему известными. Это свое решение (в свое время я, конечно, сообщил о нем Столыпину) я и сейчас считаю правильным. Правда, этим указанием я ограничил круг деятельности Азефа. При известных усилиях с его стороны он, быть может, мог бы собрать сведения, которые помогли бы мне предупредить такие террористические акты, как убийство генерала Мина, начальника дерябинской тюрьмы Гудимы и др., но зато – я уверен – Азеф тогда был бы разоблачен не в конце 1908 года, а годом или двумя раньше, и я, следовательно, остался бы без его помощи во время предприятий, организованных Никитенко, Лебединцевым, во время подготовки большого покушения на Царя и пр. А тот, кто прочел предыдущие главы моих воспоминаний, знает, насколько его помощь для меня в этих делах была важна.

Я решительно утверждаю: если бы я не имел в это время своим сотрудником такого человека, как Азеф, занимавшего в партии центральное положение, политической полиции, несмотря на все ее старания, почти наверно не удалось бы так успешно и так систематически расстраивать все предприятия террористов. А трудно себе представить, что случилось бы с Россией, если бы террористам удалось в 1906–1907 годах совершить два-три удачных «центральных» террористических акта. Надо знать, какое смятение вносили такие террористические акты в ряды правительства. Все министры – люди, и все они дорожат своей жизнью. Когда они начинали чувствовать себя в опасности, вся работа расстраивалась. Растерянность правительства в 1904–1905 годах во многом объяснялась паникой, созданной успешными покушениями на Плеве и Великого князя Сергея Александровича. Если бы в дни 1-й Государственной думы был бы убит Столыпин, если бы удалось покушение на Государя, развитие России сорвалось бы гораздо раньше.

Заслуги Азефа в деле борьбы против революционного террора огромны. И мы должны не ставить ему в вину то, что он не все покушения предупредил, а быть благодарны за то, как много террористических актов он все же расстроил. Таково мое глубокое убеждение и поныне.

За два года руководства Азефом я имел возможность близко с ним познакомиться и хорошо понять его. Я не принадлежу к числу людей, доверчивых по своей натуре. Род моей работы в особенности располагал меня к недоверчивому отношению к людям. Первые мои встречи с Азефом тоже далеко не были способны увеличить мое к нему доверие. Скорее наоборот. В особенности история с покушением на Дубасова заставляла меня быть в отношении него постоянно настороже. Но, по мере того как я его узнавал, мое недоверие постепенно исчезало. Мне приходилось встречать в печати утверждения, что я, принимая Азефа в свое ведение, знал об его прежней двойной игре и ребром поставил перед ним вопрос: или служи мне верой и правдой, или ты пойдешь на виселицу. Эти утверждения совершенно неправильны. Повторяю: я и теперь не знаю, были ли в прежней деятельности Азефа моменты, дающие право обвинять его в двойной игре. Во всяком случае, в то время я никаких подозрений против него не имел и никто таких подозрений в моем присутствии не высказывал, никто даже намеками не давал мне о них понять. Что же касается угрозы виселицей, которую я якобы употребил против Азефа, то я должен сказать, что я сознательно никогда не допускал угроз в моих общениях с секретными сотрудниками.

Запугивание –

самый плохой путь к вербовке секретных сотрудников. Человек, загнанный в сотрудники угрозами, никогда не будет хорошо работать. Он всегда будет ненавидеть своего полицейского руководителя – и будет готов изменить ему, предать его революционерам. История русской политической полиции знает целый ряд тому примеров. Меньше всего запугивание допустимо в отношении таких сотрудников, которые, подобно Азефу, работали в террористических предприятиях. В таких случаях применение угроз почти всегда приводило к острым конфликтам, очень часто к прямым покушениям.

По всем этим соображениям я никогда и мысли не допускал о возможности угроз против Азефа. Конечно, после Дубасовского дела я дал ему понять, что я тщательно за ним слежу и проверяю все его сообщения. Несомненно также, что Азеф, как умный человек, должен был легко догадаться, что я не принадлежу к числу людей, которые позволяют водить себя за нос. Но все же главной моей задачей было убедить его в совсем ином: в том, что он вполне может рассчитывать на мою осторожность и осмотрительность. Я старался показать ему, что он может относиться ко мне с полным доверием; что я никогда не сделаю ни одного шага, который может поставить его в рискованное положение; что я понимаю всю сложность и опасность его положения и прилагаю все усилия к тому, чтобы облегчить его работу. Мне кажется, что Азеф очень скоро это понял, и именно это определило наши отношения. Чем ближе я с ним знакомился, тем больше он завоевывал мое доверие и даже дружеское к нему расположение. Я убежден, что и мне он отвечал тем же.

Для удобства моей работы я давно уже не жил на казенной квартире в здании охранного отделения, а снимал частную квартиру в городе. В 1906–1907 годах я жил на Итальянской улице, 15, где снимал две меблированные комнаты с отдельным входом у вдовы, владелицы прачечного заведения. Своей квартирной хозяйке я назвался коммивояжером, чтобы легче было объяснить свой нерегулярный образ жизни и частые отлучки на один-два дня. Конечно, жил я здесь не под своим именем. Все эти предосторожности были необходимы: нерегулярный образ жизни, обусловленный характером моей работы, привел к тому, что на предыдущей моей конспиративной квартире хозяйка заподозрила меня в чем-то неладном и донесла в уголовную полицию. Последняя установила за моей квартирой наблюдение, которое я, конечно, сейчас же заметил. Мне легко было бы рассеять это недоразумение, достаточно было моего телефонного звонка начальнику уголовной полиции. Но я предпочел не раскрывать своего инкогнито и попросту переменил и квартиру и паспорт. На Итальянской я прописался под именем Невского.

На мою квартиру на Итальянской ежедневно приходил служитель из охранного отделения, к которому я питал особое доверие. Он убирал комнату, затапливал печку, готовил завтрак и будил меня. Кроме него эту мою квартиру знал только один человек – Азеф. Только этот последний бывал моим гостем. Встречались мы с ним регулярно раза два в неделю в заранее условленные часы и дни, но он имел право, в особо важных случаях, приходить ко мне и вне очереди – только предупредив меня заранее по телефону. Эти визиты иногда длились часами. Обычно хозяйка ставила нам самовар, и мы, сидя в креслах, вели беседу. Мы говорили на самые разнообразные темы – не только о том, что непосредственно относилось к деятельности Азефа. Он был наблюдательный человек и хороший знаток людей. Меня каждый раз поражало и богатство его памяти, и умение понимать мотивы поведения самых разнокалиберных людей, и вообще способность быстро ориентироваться в самых сложных и запутанных обстановках. Достаточно было назвать имя какого-либо человека, имевшего отношение к революционному лагерю, чтобы Азеф дал о нем подробную справку. Часто оказывалось, что он знает об интересующем меня лице все: его прошлое и настоящее, его личную жизнь, его планы и намерения, честолюбив ли он, не чересчур ли хвастлив, его отношение к другим людям, друзьям и врагам. В своих рассказах и характеристиках он не был зложелателен по отношению к людям. Но видно было, что по-настоящему он мало кого уважает. И к тому же плохие и слабые черты людей он умел замечать легче и лучше, чем их хорошие черты.

Эти разговоры мне всегда много давали. Именно Азеф дал мне настоящее знание революционного подполья, особенно крупных его представителей.

Во время наших бесед касались мы, конечно, и общеполитических вопросов. По своим убеждениям Азеф был очень умеренным человеком – не левее умеренного либерала. Он всегда резко, иногда даже с нескрываемым раздражением, отзывался о насильственных революционных методах действия. Вначале я этим его заявлениям не вполне доверял. Но затем убедился, что они отвечают его действительным взглядам. Он был решительным врагом революции и признавал только реформы, да и то проводимые с большой постепенностью. Почти с восхищением он относился к аграрному законодательству Столыпина и нередко говорил, что главное зло России в отсутствии крестьян-собственников.

Меня всегда удивляло, как он, с его взглядами, не только попал в ряды революционеров, но и выдвинулся в их среде на одно из самых руководящих мест. Азеф отделывался от ответа незначащими фразами, вроде того, что «так случилось». Я понял, что он не хочет говорить на эту тему, и не настаивал. Загадка так и осталась для меня неразгаданной.

Глава 21. Успокоение страны

Ревельское свидание прошло благополучно. Группа Распутиной-Лебединцева была последней террористической группой, внушавшей мне большую тревогу. Боевая организация, готовившая покушения на Царя, существовала и позднее. Ее члены до самого разоблачения Азефа сидели в Финляндии и строили разные планы. Но все они были у меня под стеклянным колпаком и беспокойства мне не доставляли. Суд над Азефом и последовавшее затем его разоблачение их окончательно деморализовали. Люди потеряли доверие друг к другу, каждый стал в каждом видеть предателя. В этих условиях им было не до покушений. Террор перестал быть опасен для правительства.