Полковник советской разведки
Шрифт:
– Почему твои волосы пахнут теперь другими цветами? – спросил он.
– Тогда я полоскала их в бабушкиных настоях из трав, – ответила она, – а бабушки давно нет.
Он отправился на службу, прямиком в группу кадров – писать покаянную объяснительную.
А еще через час «Рита» вышла из дома и опустила в ближайший почтовый ящик письмо, которое тут же было изъято и доставлено нам…
Перед вечером Почтмейстер заглянул ко мне с новой «клубничкой». Это было коротенькое заявление некоей гражданки Востриковой, адресованное начальнику областной милиции. «Гражданин начальник! – писала Вострикова. – Вчера, 16 августа 1968
– Так, – резюмировал я. – Значит, гнусное насилие над жопой Василия.
Почтмейстер захихикал.
– Да ты у нас поэт!
– И до чего же смиренен русский человек! – продолжал я. – Она ведь не требует наказать насильника, а нижайше умоляет, чтобы он так больше не делал! Кстати, от Канцельсонов ничего нет?
– Есть, да не про твою честь. Велено доложить лично генералу.
Почтмейстер гаденько ухмыльнулся, забрал свою «клубничку» и покинул мой кабинет. Я понял, что мне на работе сегодня больше делать нечего, и ушел домой…
О начальнике управления генерале Латышеве подчиненные говорили, что он не только «слуга царю», но и «отец солдатам», и это вполне соответствовало действительности.
Когда генерал ознакомился с письмом «Риты», он сразу понял, что писалось оно не для венской подружки, а дли него, Латышева. В письмо, помимо разной бабьей дребедени, были вкраплены такие строки: «Я встретила одного хорошего парня – старую мою любовь. Говорят, он у них тут теперь главный контрразведчик. Мы замечательно провели время. Я сделала с ним все, что хотела. Он по-прежнему любит меня. Когда мы прощались на лестничной площадке у моей квартиры, он сказал, что хочет поехать в круиз по Дунаю и остаться в Вене, чтобы быть рядом со мной». Это был приговор Лагутину, которого Латышев любил и ценил. Генерал взял письмо и пошел с ним в свой персональный туалет. Там он чиркнул зажигалкой, намереваясь уничтожить компромат, но вовремя вспомнил, что письмо читал Почтмейстер, а тайна, известная двоим, уже не тайна. Он вернулся в кабинет и начертал на конверте: «Группа кадров. В личное дело майора Лагутина Н.И.» Затем позвонил кадровику.
– Разыщи Лагутина и зайди с ним ко мне.
– Лагутин у меня, – ответил кадровик.
– Вот как! Что он там делает?
– Объяснительную пишет.
– Ишь, какой прыткий! Как только напишет, заходите оба.
Ознакомившись с докладной, генерал сказал Лагутину:
– Знаешь, в чем твоя ошибка? В том, что ты утаил от нас всю подноготную твоих взаимоотношений с «Ритой». Мы бы тебя в командировку услали или в отпуск и спасли бы от нее. Ты до сих пор ее любишь?
– Люблю, товарищ генерал.
– Ну и дурак! Она же тебя ненавидит.
– Неправда.
– Правда. На, прочти!
Латышев положил перед Лагутиным письмо «Риты».
– А вот здесь она врет! – возмутился Лагутин, дойдя до того места, где Лелька пересказывала их беседу на лестничной площадке. – Не было разговора о круизе и о Вене!
– Конечно, врет, но как докажешь? Вот тут и есть твоя погибель, Николай Иванович. За что она мстит тебе?
– Не знаю. Может быть, в моем лице она мстит всей нашей конторе за отца
– Может быть, может быть… Не будем пороть горячки. Сдавай потихоньку отделение Ростовцеву и думай заодно, что скажешь жене и детям.
– Скажу все, как есть.
– Опять дурак. Хочешь семью развалить? Ладно, я послезавтра вечером приду к тебе домой и сам все объясню супруге и потомству твоему.
– Как будете объяснять?
– Ты допустил серьезный просчет в работе, который повлек за собой тяжелые последствия, поэтому принято решение тебя уволить. Так пойдет?
– Так пойдет.
– Мужа и отца вашего прошу уважать и любить, как прежде. Он хороший, честный человек.
– Спасибо, товарищ генерал.
– Насчет твоего трудоустройства подумаем. У тебя гражданская специальность какая?
– У меня нет гражданской специальности.
– Так это же замечательно! Значит, быть тебе, пока живешь, начальником. А этой сучке «Рите» мы за ее художества закроем въезд на родину на всю оставшуюся жизнь…
Лагутин вышел от Латышева поздно, где-то около полуночи. Домой идти было страшно, и ноги почти сами принесли его в городской парк. Там уже никого не было. Только на одной из скамеек сидела группа поддатых молодых людей, громко распевавших хором под гитару бардовскую песню:
Была у дурака жемчужинка,
Да и ту дурак потерял.
Была одна единственная,
Да и ту дурак просрал.
Стоит дурак посреди двора,
Ищет в кармане и никак не найдет.
Да и как тут найдешь, когда в кармане дыра,
Да и в голове-то ветер гудёт.
Ой, слеза с кипятка, ой, кручина-тоска,
А у дурака была жемчужинка!
Лагутин перелез через изгородь летнего театра, прошел мимо пустых скамеек к белой концертной раковине, занял место в первом ряду и стал смотреть на погруженную в полумрак сцену. Там, склонив головку, стояла тоненькая девочка в белом выпускном платье. Она вживалась в образ. Лагутину стало душно. Он снял пиджак, вынул из подмышечной, кобуры пистолет и положил его на скамью. Ах, Лелька, Лелька, проклятая и любимая моя стерва! За что же ты меня так? А знаешь, для чего мы с тобой родились и встретились? Для счастья! Но нам никто не сказал тогда, что жизнь – больший ад, чем сам ад. Пришлось доходить до этого самим. Мы потеряли время и проиграли. Я проиграл – это уж точно. Не думаю, что ты осталась в выигрыше… Почему молчишь? Скажи что-нибудь?.. Лелька не захотела дискутировать с ним. Она стала белым прозрачным облачком, а затем и вовсе исчезла.
– А я тебя узнал, – сказал кто-то сзади. – Лет пятнадцать назад ты приходил сюда ночью с девчонкой. Она тут такие номера откалывала! До сих пор не могу забыть! Разве вы не поженились?
Лагутин оглянулся.
– А-а-а! Я тебя тоже узнал. Ты тот самый сторож. Нет, не поженились.
– Почему?
– Потому что я не послушался тебя, дед.
Сторож сел на пистолет и выругался.
– Ты пушку-то спрячь. С кем воевать собрался?
– Кажется, с собой.
– Ну и дурило! Дети есть?