Полная гибель всерьез
Шрифт:
Сначала о «самодержавном народе». Это такой народ, который «убережен судьбою от принципов римских (т. е. в первую очередь от института частной собственности; вообще от правовых принципов. — Ю.П), уже и теперь не знает сословных разделений»; народ — «как нельзя более веротерпимый и стремящийся к осуществлению своего исторического идеала не в грубой конституционной борьбе большинства с меньшинством, но в общинном единогласии под эгидой самодержавной власти». Причем Кавелин уверен, что «семидесяти-миллионный крестьянский мир не пойдет ни за дворянством, ни за буржуазией».
Далее: о том, в какой властной форме осуществится «органическое единство» самодержавия и народа-крестьянина. «Царь есть единственный и самый верный оплот крестьянства против аристократических или мещанских (читай: буржуазных. — Ю.П.) конституций; он и в будущем лучшая гарантия против возникновения всяких привилегированных правящих классов. И нет сомнения, что всею массой своей, дружно и уверенно Россия может идти только за самодержавным, т.е. свободным (!!! — Ю.П.) царем, не зависящим ни от бояр, ни от плутократии. Сама история заставляет нас создать новый, небывалый своеобразный политический строй, для которого не подыщешь другого названия, как — самодержавная республика».
Этот «небывалый» политический строй — самодержавная республика (!!!) — и должен будет провести социалистические преобразования в России (как бы хотелось, чтобы этот текст увидели современные отечественные либералы; в наивности своей они и не подозревают, что русский либерализм родился как социал-либерализм и одно из важнейших измерений — социалистическое; кстати, и западный либерализм вот уже несколько десятилетий во многом социал-либерализм; могу напомнить известные слова классика европейского либерализма XX в. Ральфа Дарендорфа: в своих лучших проявлениях наше столетие было социал-демократическим и мы — либералы — тоже социал-демократы). В общем же Кавелину видится такая страна: «Я начинаю с крестьянской общины, вполне автономной во всех делах, до ее одной касающихся; затем союзы общин уездные и губернские или областные со своими выборными представительствами: а целое завершится общим земским собором под председательством самодержавного, наследственного царя. Для того наследственного, чтобы не было борьбы партий и смуты при его избрании, для того самодержавного, чтобы он мог быть всегда царем всех, а не того случайного большинства, благодаря которому он бы царствовал».
Таково политическое кредо Кавелина. Еще раз подчеркнем: в нем нет места традиционным либеральным идеям и ценностям. Напротив, всему этому объявляется война не на жизнь, а на смерть. Кстати, для Кавелина характерно онтологическое неприятие интеллигенции («Если верховная власть и действует иногда как бы в согласии с интеллигенцией, так это с ее стороны только временная ошибка, со стороны интеллигенции — это злой расчет»). Единственные же позитивы его либеральной программы, как мы видим, — социалистически-общинный уклад, пронизывающий Русь по всей социальной горизонтали, и самодержавие — организующий принцип властной вертикали. При этом, повторим, социалистически-общинный народ «самодержавен», а самодержавие — «народно». И эти предикаты не случайны. Здесь устанавливается внутренняя, сущностная (а не внешняя, формальная, юридическая) связь царя с народом и народа с царем. Это даже не связь в привычном смысле этого слова, а некая диффузия друг в друга. Это не мужское и женское начала, но мужско-женское или женско-мужское. Это — социальный андрогин. Для понимания такого организма не подходит веберианская социология с ее типами господства и рациональности. Перед нами — скажем это с некоторой иронией — воплощенное всеединство.
Поразительным образом — но об этом в скобках, кратко, мимоходом — совершенно неожиданно эти идеи Кавелина оказались близкими, родственными идеям другого русского гения — Константина Леонтьева. Внешне это полностью чуждые друг другу люди. Трудно представить себе мыслителей более несхожих. Общее у них только имя … И тем не менее оба (эти «полюса»!) — в конечном счете — думали об одном. Лидер русского либерализма и лидер русской (жесткой, «без страха и упрека») реакции думали об одном и, определим это герценовским словом, «одинако». Это одно: как самодержавный тип власти сохранить и соединить с общинно-социалистическим народом, вообще с социализмом (да и убрать с дороги то, что мешает этому). Безусловно, у каждого были свои побудительные мотивы, резоны, целеполагания, характеры и темпераменты. Для нас же — сейчас — важно то общее, что их связывало, поверх, казалось бы, непреодолимых барьеров, и то, что важно для формирования русской науки о политике.
За полтора года до смерти (умер осенью 1891 г.) бедный, больной, несчастный, ослепительный и великий Константин Леонтьев, не очень-то и веря, но с последней (а на что еще? — могу подтвердить я более чем через сто лет) надеждой, напишет: «Иногда я думаю (не говорю, мечтаю, потому что мне, вкусам моим, это чуждо, а невольно думаю, объективно и беспристрастно предчувствую), что какой-нибудь русский царь — быть может и недалекого будущего, — станет во главе социалистического движения (как св. Константин стал во главе религиозного) и организует его так, как Константин способствовал организации христианства, вступивши первый на путь Вселенских Соборов».
А еще раньше в по-ницшевски гениальном «Среднем европейце» (чего только стоит название (полное) — «Средний европеец, как идеал и орудие всемирного разрушения»!) он желал России «заразиться … несокрушимой в духе своем китайской государственностью и могучим мистическим настроением Индии». Затем соединить их в нечто цельное и «подчинить» им европейский социализм». И все, честно говоря, исполнилось. Не беда, что вместо православного царя явился Председатель Совнаркома («Председатель Совнаркома, Наркомпросса, Мининдела!»). Не беда, что в «Третьем Риме» прошли не Вселенские соборы, а конгрессы Коминтерна. И европейский социализм мы подчинили себе. И китайским несокрушимым духом заразились: «Сталин и Мао слушают нас», «Русский, китаец — братья навек», «Эта местность мне знакома, как окраина Китая». И могучее мистическое настроение Индии не минуло нас. Иностранный отдел ОГПУ через художника и мыслителя Рериха, через эмиссаров Коминтерна соединил советский социализм с этим древним духовным источником. По сути исполнилось все. Все, о чем мечтал Константин Леонтьев.
Впрочем, как и Константин Кавелин. Безусловно, властный строй СССР можно квалифицировать как «самодержавную республику». Безусловно, система советов («союзы общин уездные, губернские или областные со своими выборными представительствами» — внизу и «общий земский собор» — пленум ЦК плюс Верховный Совет — во главе) была народна, а сам советский народ — самодержавен. То есть без всяких там «римских принципов» социалистичен. Вот только власть генсека не была наследственной. Этот-то «пустячок» и пустил под откос «наш паровоз», который «летит вперед» (конечно, не одно лишь это).
Но никогда еще в русской истории власть не была столь народной, а народ — столь властен. Над формулой такого всеединства, такой близости (а ведь как развел их Петр I) бились лучшие умы XIX столетия. Ленин и большевики оказались возможными именно в этой атмосфере. И ленинский марксизм в этом не противоречит кавелинско-леонтьевской (на самом-то деле соавторов была тьма-тьмущая, многие поработали) формуле. Он и укладывается в нее, и модернизирует, и адаптирует, и развивает.
* * *
Очень важный шаг в развитии русской государственной идеи был сделан критическими, свободомыслящими марксистами-ревизионистами. После первой революции они составят ядро сборника «Вехи» и прославят себя в качестве виднейших мыслителей-идеалистов, после второй революции окажутся в эмиграции и мир узнает о существовании великой русской религиозной философии. Но в период 1890–1906 гг. эти молодые люди — П.Б. Струве, Н.А. Бердяев, С.Н. Булгаков, А.С. Изгоев, С.Л. Франк, Б.А. Кистяковский — были видными марксистами, участвовали в социал-демократическом движении. Правда, их марксизм был крайне своеобычным; такими же стали и интеллектуальные плоды этого марксизма. Скажем прямо: ошеломительно неожиданными и имеющими самые серьезные последствия.