Полная переделка
Шрифт:
— Но я ведь вам уже объяснил, мистер Фалькони, что они оба, и Рондол и Поуст, в соседнем секторе. Мой четвертый, а они в пятом.
— Шилдс не выйдет на дежурство. Вы пойдете к дежурному офицеру и скажете, что отработаете и за Шилдса, потому что, мол, такой у вас уговор.
— А… А они потом решат, что Шилдс удрал?
— Совершенно верно. Дал Поусту нож, получил деньги и смылся. Так как, по рукам?
Здорово они все продумали, ничего не скажешь. Все по полочкам разложили. Одно к другому. Но не-ет. Не на такого напали. Не будет он марать руки. И совесть. Чужой кровью. Пусть каждый цент па счету, но зато спишь спокойно.
— А если я откажусь? — спросил он.
— Я думаю, вы не откажетесь.
— Почему вы так уверены?
Надо говорить с ним потверже, подумал Каллахэн, дать понять, что он зря теряет со мной время.
— Потому что, Каллахэн, в случае, если вы откажетесь, мы убьем Джерри. Что вы так смотрите на меня? Вы что-то побледнели. А потом, если и этого вам будет мало, убьем вашу супругу. А жаль было бы. Очень милая и приветливая женщина.
— Вы… не посмеете… — прошептал Каллахэн.
— Перестаньте, не будьте ребенком, — с легкой брезгливостью в голосе сказал Фалькони. — Ваш сын ходит в школу. Если не ошибаюсь, на Чекерс-стрит. После конца занятий, когда он выйдет…
— А сколько купюр в такой пачке? — спросил вдруг Каллахэн. То есть он готов был поклясться, что спросил не он. Он и спросить-то не мог, так все оледенело у него внутри. Да и голос был не его, хриплый какой-то, грубый. Но, с другой стороны, в комнате никого, кроме них, не было.
— Двести пятьдесят. Держите. Здесь, как я нам уже сказал, всего десять тысяч. Вторые десять вы получите после похорон Рондола. Если вы все поняли, я, пожалуй, пойду, а то страшно хочется курить. Вы не курите?
— Нет, — прошептал Каллахэн.
— Счастливый человек, — завистливо покачал головой Фалькони и встал со стула.
Это было замечательное время. Сразу после обеда. Он садился за стол, доставал пластмассовый ящичек, который сконструировал и изготовил собственноручно, раскрывал его и начинал инвентаризацию своей рыболовной снасти.
Телевизор что-то бормотал, в комнате было тепло и спокойно. Внутренняя часть ящичка, склеенная из прозрачного оргстекла, вынималась. Она была разделена перегородками на отделеньица. Для каждого номера крючков свое отделение. Для лески — свое. Для поплавков, грузил — тоже свои.
Скорей бы морозы. Господи, сколько уже времени он не был на озере, страшно подумать… Зимой, когда озеро замерзает, кругом стоит такая тишина. Он так явственно представил себе низкое серое небо, темно-зеленые, почти черные ели на противоположном берегу. Ветер налетает порывами, взвивает вверх маленькие снежные смерчи.
Что-то вдруг заставило его прислушаться. Диктор на экране говорил:
— …Адвокат Язон Рондол, которого разыскивала полиция, отдал себя в руки правосудия. Наш репортер оказался…
Язон Рондол. Айвэн Берман не мог поверить сроим глазам. И тем не менее на экране был Язон Рондол. Какой-то измятый, небритый, но он. Шум толпы, электромобилей. И голос Рондола: «Мистер Розен, я как раз хотел отдать себя в руки полиции».
Здоровенный верзила защелкивает у него на руках браслеты.
— Ловили рядом, а поймали вон где, — пробормотал Берман и вздохнул. Жизнь была настолько сложна, что он давно перестал пытаться что-нибудь понять в ней и воспринимал ее такой, какой она была.
— Ловили рядом, — снова пробормотал он и покачал головой. Он начал разбирать крючки, по — удивительное дело! — занятие это показалось ему теперь скучным. Вернее, не скучным, нет. Он продолжал возиться со снастью, но вдруг сообразил, что думает вовсе не об озере и не о коробке с крючками, а о Рондоле. Это было удивительно, потому что раньше ничто и никогда не могло оторвать его от любимого занятия.
Он вдруг вспомнил теплый летний день. Озеро — неподвижное, застывшее стекло. Он и Рондол ловят небольших, вертких окуньков. То есть ловит он, потому что у Рондола не клюет. Их отделяет друг от друга всего футов десять — длина лодки, но у него нет-нет да поплавок вздрогнет, замрет на мгновение и нырнет. Взмах удочки — и еще один серебристый окунек у него в руках. Он снимает с крючка трепещущее прохладное тельце и опускает в проволочный садок за бортом. А у Рондола поплавок приклеен к поверхности воды. Гвоздями прибит. И Рондол покуривает не спеша, почти на него не смотрит. Но улыбается, вида не подает, что обидно ему. Наоборот. «Я, — говорит, — рад за тебя, Айвэн. Знаешь, почему у тебя лучше клюет? Потому что ты человек тихий. Тебя бог и рыба любит. И даже, говорят, твои арестантики».
А он, Айвэн Берман, все стесняется, как это у него клюет, а у его товарища нет. Лучше бы наоборот. И тут у Рондола поплавок дернулся вниз. «Дергай», — крикнул ему Айвэн, тот дернул, но неудачно. Успел, разбойник, стащить червяка с крючка. Насадил нового червяка, только забросил, поклевка. Четкая, сильная. Вытащил окунька. Снова забросил — тут же опять вытащил рыбку. Сигарета в губах давно погасла, но ему ее и выплюнуть-то некогда, не то что прикурить. Окуньки словно обезумели, так и хватают его крючок.
И ему, Айвэну Берману, не завидно. Смешно сказать, даже приятно было. Если бы кто-нибудь рассказал — не поверил бы. Чтобы один рыбак радовался за другого — это что же, как измененный? Нет, не измененный, а все-таки он радовался тогда за Рондола. Не то чтобы радовался, а на душе как-то тепло было. Ну как будто в руках ребенка держал…
Ах, Рондол, Рондол, как это он любил приговаривать? «Ты, Айвэн, изъясняешься темно и мудро, как природа… темно и мудро». Почему же он преступник?
Глава 7
Назавтра, не успев принять дежурство, он уже знал, что Рондола ночью привезли в тюрьму. Весь день ему хотелось подняться в камеру, но что-то мешало. Не хотел он видеть Рондола в камере. Не хотел.
Через несколько дней к нему в комнату спустился Каллахэн.
— Мистер Берман, — сказал он, — Шилдс сегодня не вышел.
— Да, Каллахэн, я как раз думал, кем заменить его.
— Вот я и пришел, мистер Бермам, мы с Шилдсом договаривались, если кто-нибудь не придет почему-либо — подменить. Я как увидел, что его нет, так сразу и думаю: дай-ка схожу к мистеру Берману и скажу, что подменю Шилдса…