Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том 2.
Шрифт:
«Наледи», – говорят, то есть проступающая сквозь лед вода или вытекающие на ленский лед горные ключи, вероятно минеральные, которые иногда вовсе не замерзают, может быть от присутствия в них газов. К весне, в феврале и марте, дорога по Лене, говорят, очень хороша, укатана.
Какие развлечения на таком длинном переезде? Приедешь на станцию: «Скорей, скорей дай кусочек вина и 40 кружок щей». Всё это заморожено и везется в твердом виде; пельмени тоже, рябчики, которых здесь множество, и другая дичь. Надо иметь замороженный черный и белый хлеб. На станциях есть молоко, кое-где яйца, местами овощи, но на это нельзя рассчитывать. Жители, по
702
малому
Первые дни мороз был уж очень силен. Высунешь на минуту руку поправить что-нибудь – и пальцы озябнут до костей; дотронешься даже до дерева, и то жжется, как железо. На одной станции я спросил, сколько считают они градусов такого мороза. «Градусов пятьдесят, батюшка», – сказала мне старуха. Человек мой усмехнулся. «Градусов пятьдесят не бывает», – сказал он. «И! родимый! у нас и семьдесят бывает», – отвечала она. «Когда же кончаются эти морозы?» – «А в апреле, кормилец; в 20 мае всё тает, а уж в июне, в половине, и высохнет всё».
– «Как вы это живете тут?» – спросил я. «Да мы уж обнатуренные», – сказала она. «А лето у вас хорошо?» – спросил я. «Годявое, да только коротко: сеем ярицу, да озябает, не каждый год родится, а когда родится, так хорошо».
В другом месте станционный смотритель позабавил меня уж другим языком. Он предложил обедать у него. «А что у вас есть?» – «Налимы имеются». – «А мясо есть?» – «Имеется баранина». – «Да скоро ли всё это 30 поспеет?» – «Быстро соорудим».
Откуда этот язык, да и обнатуренные, – кто завез сюда?
Хороши камельки, или чувалы, на станциях и вообще в юртах. Как войдешь с морозу, охватит вас и в минуту согреет тепло, которое так и пышет от целого костра стоймя горящих поленьев лиственницы. Она лучше даже березы на дрова: славно горит и долго держит жар.
Толпа крестьян, женщин, мальчишек в минуту похватают у вас кто шарф, кто шапку, рукавицы и тотчас высушат, 40 держа у камина. Тот вам подвигает скамью, другой – стул. На станциях большею частью опрятно, сухо и просторно: столы, лавки и кровати – всё выстругано из чистого белого дерева. Ветхие избы предположено весной перестроить по новому, лучшему образцу. Тесниться в
703
духоте уже не позволено. Со мной в одно время ехал посланный из Якутска офицер для осмотра старых строений.
Пустыня имеет ту выгоду, что здесь нет воровства.
Кибитка стоит на улице, около нее толпа ямщиков, и ничего не пропадает. По дороге тоже всё тихо. Нет даже волков или редко водятся где-то в одном месте. Медведи зимой все почивают.
Мне, по случаю трудной дороги, подпрягают пять и шесть лошадей, хотя повозка у меня довольно легка, но 10 у нее есть подрези, а здесь ездят без них: они много прибавляют тяжести по рыхлому снегу. Еще верст двести-триста, и потом уже будут запрягать лошадей гусем, по семи, восьми и даже десяти лошадей, смотря по экипажу. Там глубоки снега и дорога узенькая, так что тройка не уместится в ряд.
Каменская станция. 7-го декабря.
Мороз не смягчается ни на минуту: везде по станциям говорят, что он свыше 40°. Я думал гораздо больше об этом морозе; я его легко переношу. Сегодня попались 20 плохие лошади, и мы ехали тридцать верст 4? часа – мне и горя мало! Еще под Якутском один ямщик предложил мне «проехать зараз вместо двадцати сорок пять верст». – «Что ты, любезный, с ума сошел: нельзя ли вместо сорока пяти проехать только двадцать?» – «Сделайте божескую милость, – начал умолять, – на станции гора крута, мои кони не встащат, так нельзя ли вам остановиться внизу, а ямщики сведут коней вниз и там заложат, и вы поедете еще двадцать пять верст?» – «Однако не хочу, – сказал я, – если озябну, как же быть?» 30 – «Да как-нибудь уж…» Я сделал ему милость – и ничего. Только с носа кожа лупится.
Сегодня я проехал мимо полыньи: несмотря на лютый мороз, вода не мерзнет, и облако черного пара, как дым, клубится над ней. Лошади храпят и пятятся. Ямщик франт попался, в дохе, в шапке с кистью, и везет плохо. Лицо у него нерусское. Вообще здесь смесь в народе. Жители по Лене состоят и из крестьян, и из сосланных на поселение из разных наций и сословий; между ними есть и жиды, и поляки, есть и из якутов. 40 Жидов здесь любят: они торгуют, дают движение краю.
Сегодня я ночевал на Ноктуйской станции; это центр жительства золотоприискателей. Тут и дорога получше, и всё живее, потому что много проезжих. Лена делается
704
уже; в ином месте и версты нет, только здесь выдался плес, версты в две. Берега, крутые оба, сплошь покрыты лесом.
Скоро ехать нет возможности, как ездят, например, в Европейской России. Там можно, не выходя из экипажа, переменить лошадей и ехать далее. Можно даже закусить в экипаже и выйти на пять минут, съесть кусочек сыру, ветчины, холодной телятины; а здесь всё замерзает до того, что надо щи рубить топором или ждать час, пока у 10 камина отогреются. Вот и остановка. Вы с морозу, вам хочется выпить рюмку вина, бутылка и вино составляют одну ледяную глыбу: поставьте к огню – она лопнет, а в обыкновенной комнатной температуре не растает и в час; захочется напиться чаю – это короче всего, хотя хлеб тоже обращается в камень, но он отходит скорее всего; но вынимать одно что-нибудь, то есть чай – сахар, нельзя: на морозе нет средства разбирать, что взять, надо тащить всё: и вот опять возни на целый час – собирать всё!
Беда еще, когда столкнется много проезжих, – лошадей 20 мало. Вот нас едет четыре экипажа, мы и сидим теперь: я здесь, на Каменской станции, чиновник с женой и инженер – на Жербинской, другой чиновник – где-то впереди, а едущий сзади купец сидит, говорят, не на станции, а на дороге. Лошади устали, или пристали, как здесь говорят.
Всему этому причина почта, которая настигла нас. Я забыл сказать, что мы сутки пробыли в Олекме. Это маленький, бедный городок. Там живет исправник, почтмейстер, окружной лекарь да несколько купцов. Нам указали квартиру у одного из последних. 30 Останавливаться бы незачем, да надо возобновить запас хлеба. Добрый купец и старушка, мать его, угощали нас как родных, отдали весь дом в распоряжение, потом ни за что не хотели брать денег. «Мы рады добрым людям, – говорили они, – ни за что не возьмем: вы нас обидите». Мы немало смеялись над m-me K., которая, в уверенности, что возьмут деньги, командовала в доме, требуя того, другого.