Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том 6.
Шрифт:
271
Гончаров разделял убеждения Белинского о несостоятельности романтической концепции любви, но горячо проповедуемая критиком альтернатива («равенство» и «свобода в отношениях») вызывала у него сомнения. Изначально он, по-видимому, все же хотел развернуть отношения Андрея и Ольги именно в таком ключе, но впоследствии отказался от этого замысла. Колебания писателя отразились в черновом автографе «Обломова», в котором героиня сама бралась разрешить запутавшиеся отношения со своим будущим супругом и первой признавалась ему в любви, а заканчивалась сцена объяснения соглашением об их взаимном равенстве в браке. «- Не надевайте же на себя маску ложного смирения, – говорила она. – Мы долго не понимали друг друга, теперь поняли. И если вы мне скажете когда-нибудь: „мы равны” – я буду горда и счастлива…
– Мы равны! – сказал он, быстро протягивая ей руку: она подала ему свою, и они
В окончательном тексте романа демократическая идея равенства полов заменялась на оправданное опытом многочисленных поколений убеждение в лидерстве мужчины в браке: «Перед этим опасным противником у ней уж не было ни той силы воли и характера, ни проницательности, ни уменья владеть собой, с какими она постоянно являлась Обломову» (наст. изд., т. 4, с. 412). Здесь на предложение Штольца дать ей совет потерявшая уверенность в себе героиня отвечает «почти страстной покорностью»: «Говорите… я слепо исполню!» (там же, с. 422), а последовавшие за этим штольцевские «гарантии» семейного счастья имеют совершенно иную, чем в рукописи романа, модальность: «…отдайте мне ваше будущее и не думайте ни о чем – я ручаюсь за всё. Пойдемте к тетке» (там же, с. 422).
Основной характеристикой Ольги Ильинской, т. е. Ольги части второй романа, была грациозность и простота, в последней, четвертой части романа эта простота объявлялась «умничаньем»,1 а главным атрибутом Ольги
272
Штольц становилась страстность: она «…бросалась на грудь к мужу, всегда с пылающими от радости щеками, с блещущим взглядом, всегда с одинаким жаром нетерпеливого счастья…» (там же, с. 447); «…как безумная, бросилась к нему в объятия и, как вакханка, в страстном забытьи замерла на мгновение, обвив ему шею руками» (там же, с. 462); «…говорила она, не отнимая рук от шеи мужа» (там же, с. 468). Акцентируя этот мотив, Гончаров вновь сближается с Белинским: «В наше время умный человек, уже вышедший из пелен фантазии, не станет искать себе в женщине идеала всех совершенств, – не станет потому, во-первых, что не может видеть в самом себе идеала всех совершенств и не захочет запросить больше, нежели сколько сам в состоянии дать, а во-вторых, потому, что не может, как умный человек, верить возможности осуществленного идеала всех совершенств. ‹…› Найти одну или, пожалуй, несколько нравственных сторон и уметь их понять и оценить – вот идеал разумной (а не фантастической) любви нашего времени. ‹…› В чем же должны заключаться нравственные качества женщины нашего времени? В страстной натуре и возвышенно простом уме».1
Функцию воспитателя, предполагавшую и заботу об уме Ольги, автор передавал ставшему ее супругом Штольцу («Как мыслитель и как художник, он ткал ей разумное существование…» – там же, с. 454), от которого у героини не только не было, но и не могло быть никаких тайн («Под успокоительным и твердым словом мужа, в безграничном доверии к нему отдыхала Ольга и от своей загадочной, не всем знакомой грусти, и от вещих и грозных снов будущего…» – там же, с. 463). Эта миссия стоила Андрею Штольцу немалых трудов, «…ему долго, почти всю жизнь предстояла еще немалая забота поддерживать на одной высоте свое достоинство мужчины ‹…› чтоб не помрачилась эта хрустальная жизнь; а это могло бы случиться, если б хоть немного поколебалась ее вера в него»
273
(там же, с. 463). Роль «путеводной звезды» в части четвертой романа, таким образом, переходила от женщины к мужчине, и «крымская идиллия» Штольцев выстраивалась как отчетливо ощутимая противоположность взаимоотношениям Ольги и Обломова.
При описании брака Штольцев, для Гончарова оказались немаловажными идеи французского историка Ж. Мишле,1 который написал в конце 1850-х гг. сразу две книги, посвященные культуре чувств и этике брака, – «Любовь» (1858)2 и «Женщина» (1859).3 «В сельском уединении, среди природы, вступив в брак с молодою женщиною, – писал П. Л. Лавров, – пятидесятипятилетний историк вдруг обратился к новому роду занятий; ряд его брошюр: „Птица” (1856), „Насекомое” (1857), „Любовь” (1858), „Женщина” (1859) – вызвал жесткие порицания ‹…› так как незаметно для самого Мишле в этих книгах отразились впечатления старика аскета, охваченного поздним порывом половых влечений».4 Основным положением Мишле являлась мысль о том, что боготворящий женщину мужчина («Женщина есть религия»),5 должен положить
274
на воспитание жены все свои силы, чтобы «создать» из прелестного, но слабого и полубольного от природы существа1 достойную спутницу жизни. По Мишле, мужчина поставлен над женщиной «вечным опекуном». Чтобы достичь нравственного влияния на жену, он «должен предаться физическим над нею наблюдениям и даже вести журнал ее физической жизни».2 Главным же средством в деле «сотворения женщины» Мишле считал полную откровенность супругов («Брак – это исповедь»). «По мере того как мы будем выходить из грубого состояния, в котором мы до сих пор находимся, мы познаем, что брак есть именно эта возможность ежедневно сообщаться друг с другом всеми помыслами, чувствами, идеями, делами, открывая всю свою душу даже до смутных облаков, могущих накопиться до бури в сердце, которое скрывает их, вместо того чтобы рассеивать доверием. Повторяю, что в этом весь смысл брака, а не в деторождении», – писал он.3
В обеих книгах Мишле подробно регламентировался любовный быт. Местоположение усадьбы супругов, распорядок их дня и занятия описывались им так поэтически-сентиментально и в то же время с такой откровенной физиологичностью, что вызвали раздраженные нападки русского рецензента, иронизировавшего по поводу их цинизма и буржуазности: «Во-первых, этот дом должен быть за городом, и в нем никто не должен жить, кроме молодых супругов. Он сверху донизу устлан коврами, положим обыкновенными, но зато с двойною и тройною подкладкой, чтобы маленькая ножка мягко утопала в них. Мебели дома разнообразны, они и высоки и низки, и широки и узки, чтобы жена могла по воле принимать различные прихотливые позы. Как же иначе? Ведь она будет вести жизнь сидячую, уединенную, и сам г. Мишле называет ее пленницею, прибавляя к этому незаманчивому слову эпитет
275
добровольною ‹…›. Кроме того, дом должен быть в изобилии снабжен комодами, шкафами, полками, потаенными ящиками, полками в стенах, потому что женщины любят копошиться, убирать и прятать, те особенно, которым скрывать и прятать нечего. Около дома непременно должен быть тенистый сад с редкими растениями и плещущим фонтаном или ручьем живой воды. Около дома же предполагается навес из чугуна или цинка, где в дождливые или жаркие дни жена могла бы приютиться и работать при шуме бьющего фонтана. Ключи от всего надо отдать ей; она не только будет наблюдать за хозяйством, но должна сама лично заняться им, ибо ни горничной, ни кухарки ей иметь не дозволяется: одна только молодая, здоровая крестьянка приставлена будет к ней, чтоб исправлять всю черную, тяжелую работу хозяйства. За мужем остается главный бюджет и высший надзор за всем, как за женой, так и за хозяйством. Женщина, по словам автора, не любит мужчин, которые отрекаются от права повелевать и ревниво блюсти свою власть ‹…› Жить вдвоем, а не втроем – аксиома для сохранения домашнего мира и тишины, по словам г. Мишле, и потому он удаляет служанку-крестьянку в нижний этаж и ограждает второй двойными дверями, чтоб она не могла подглядеть или подслушать что-нибудь. „А горничная? – восклицает удивленная молодая. – Как же я обойдусь без нее?” Горничная, лакей, дворецкий, доктор – все эти должности и многие другие ‹…› которые все поименованы, будет исполнять сам муж. ‹…› Муж и жена служат другу другу. Она готовит обед, причем говорит, подавая блюдо: „Откушай, друг мой, руки мои прикасались к этому!”. Это, конечно, очень трогательно, но кроме этого занятия есть ли у нее другие? Конечно, есть. Ее постоянное занятие состоит в том, чтобы предаваться любви, а его в том, чтобы лично служить ей одной. Одевать ее, укладывать спать, нянчиться, даже кормить известными блюдами и строго наблюдать за ее диетой и гигиеной».1
Утопичность и консерватизм книги Мишле, известного до того своими демократическими убеждениями,2 вытекали
276
из его преклонения перед педагогической (и философской) концепцией Руссо. Начинаясь с того момента, где обрывалось повествование в «Эмиле» (свадьба воспитанника и прощание с ним Ментора), книга Мишле, в сущности, являлась прямым продолжением трактата Руссо и уже этим могла привлечь внимание Гончарова. Известно, что большая часть главы VIII части четвертой, изображавшей жизнь Штольцев в Крыму, была переписана им на последнем этапе работы осенью 1858 г. Внесенные писателем изменения1 могли возникнуть под влиянием концепции Мишле.
В любом случае центральный женский образ, задуманный Гончаровым как социально-прогрессивный, приводился им к достаточно утопическому финалу с архаичной фигурой мужа-воспитателя. Возможно, поэтому фигура Ольги Ильинской с самого начала вызвала неоднозначную реакцию критиков: от преувеличенных восхвалений до полного отрицания ее значения как героини русской жизни.2
7. ‹Чтения романа›
Прежде чем роман «Обломов» появился на страницах журнала и, следовательно, неизбежно поступил на суд читателей (и критики), Гончаров неоднократно, как это