Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том I.
Шрифт:
– Одно и то же в первых четырех стихах сказано, и вышла вода, – заметил Петр Иваныч и читал:
Кто отгадает, отчего Проступит хладными слезами Вдруг побледневшее чело…– Как же это так? Чело потом проступает, а слезами – не видывал.
И что тогда творится с нами? Небес далеких тишина 20– Луна непременно: без нее никак нельзя! Если у тебя тут есть мечта и дева – ты погиб: я отступаюсь от тебя.
Гляжу на небо: там луна Безмолвно плавает, сияя, И мнится, в ней погребена От века тайна роковая.40 – Недурно! Дай-ка еще огня… сигара погасла. Где, бишь, – да!
В эфире звезды, притаясь, Дрожат в изменчивом сиянье И, будто дружно согласясь,224
Хранят коварное молчанье. Так в мире всё грозит бедой, Всё зло нам дико предвещает, Беспечно будто бы качает Нас в нем обманчивый покой; И грусти той назва…нья нет… Дядя сильно зевнул и продолжал: Она пройдет, умчит и след, Как перелетный ветр степей 10 С песков сдувает след зверей.– Ну уж зверей-то тут куда нехорошо! Зачем же тут черта? А! это было о грусти, а теперь о радости…
И он начал скороговоркой читать, почти про себя:
Зато случается порой Иной в нас демон поселится, Тогда восторг живой струей Насильно в душу протеснится… И затрепещет сладко грудь… и т. д.– Ни худо, ни хорошо! – сказал он, окончив.
–
20 Впрочем, другие начинали и хуже; попробуй, пиши, занимайся, если есть охота; может быть, и обнаружится талант; тогда другое дело.
Александр опечалился. Он ожидал совсем не такого отзыва. Его немного утешало то, что он считал дядю человеком холодным, почти без души.
– Вот перевод из Шиллера, – сказал он.
– Довольно; я вижу; а ты знаешь и языки?
– Я знаю по-французски, по-немецки и немного по-английски.
30 – Поздравляю тебя, давно бы ты сказал; из тебя можно многое сделать. Давеча насказал мне про политическую экономию, философию, археологию, бог знает про что еще, а о главном ни слова – скромность некстати. Я тебе тотчас найду и литературное занятие.
– Неужели, дядюшка? вот обяжете! – позвольте вас обнять.
– Погоди, вот как найду.
– Не покажете ли вы чего-нибудь из моих сочинений
40 будущему моему начальнику, чтоб дать понятие?
225
– Нет, не нужно; если понадобится, ты и сам покажешь, а может быть, и не понадобится. Подари-ка ты мне свои проекты и сочинения?..
– Подарить? – извольте, дядюшка, – сказал Александр, которому польстило это требование дяди. – Не угодно ли, я вам сделаю оглавление всех статей в хронологическом порядке?
– Нет, не нужно… Спасибо за подарок. Евсей! Отнеси эти бумаги к Василью.
10 – Зачем же к Василью? в ваш кабинет.
– Он просил у меня бумаги обклеить что-то…
– Как, дядюшка?.. – в ужасе спросил Александр и схватил кипу назад.
– Ведь ты подарил, а тебе что за дело, какое употребление я сделаю из твоего подарка?..
– Вы не щадите ничего… ничего!.. – с отчаянием стонал он, прижимая бумаги обеими руками к груди.
– Александр, послушайся меня, – сказал дядя, вырывая у него бумаги, – не будешь краснеть после и
20 скажешь мне спасибо.
Александр выпустил бумаги из рук.
– На, отнеси, Евсей, – сказал Петр Иваныч. – Ну вот теперь у тебя в комнате чисто и хорошо: пустяков нет; от тебя будет зависеть наполнить ее сором или чем-нибудь дельным. Поедем на завод прогуляться, рассеяться, подышать свежим воздухом и посмотреть, как работают.
Утром Петр Иваныч привез племянника в департамент, и пока сам он говорил с своим приятелем -
30 начальником отделения, Александр знакомился с этим новым для него миром. Он еще мечтал всё о проектах и ломал себе голову над тем, какой государственный вопрос предложат ему решить, между тем всё стоял и смотрел.
«Точно завод моего дяди! – решил он наконец. – Как там один мастер возьмет кусок массы, бросит ее в машину, повернет раз, два, три, – смотришь, выйдет конус, овал или полукруг; потом передает другому, тот сушит на огне, третий золотит, четвертый расписывает, и выйдет чашка, или ваза, или блюдечко. И тут: придет
40 посторонний проситель, подаст, полусогнувшись, с жалкой улыбкой, бумагу – мастер возьмет, едва дотронется до нее пером и передаст другому, тот бросит ее в массу тысячи других бумаг, – но она не затеряется: заклейменная нумером и числом, она пройдет невредимо чрез
226
двадцать рук, плодясь и производя себе подобных. Третий возьмет ее и полезет зачем-то в шкап, заглянет или в книгу, или в другую бумагу, скажет несколько магических слов четвертому – и тот пошел скрыпеть пером. Поскрыпев, передает родительницу с новым чадом пятому – тот скрыпит в свою очередь пером, и рождается еще плод, пятый охорашивает его и сдает дальше, и так бумага идет, идет – никогда не пропадает: умрут ее производители, а она всё существует целые веки. Когда, наконец,
10 ее покроет вековая пыль, и тогда еще тревожат ее и советуются с нею. И каждый день, каждый час, и сегодня и завтра, и целый век, бюрократическая машина работает стройно, непрерывно, без отдыха, как будто нет людей, – одни колеса да пружины…»
«Где же разум, оживляющий и двигающий эту фабрику бумаг? – думал Александр, – в книгах ли, в самых ли бумагах или в головах этих людей?»
И какие лица увидел он тут! На улице как будто этакие и не встречаются и не выходят на Божий свет: тут,