Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том. 7
Шрифт:
– Ты играешь с женщинами, как я вижу, – сказал Аянов.
– Ну, играю, и что же? Ты тоже играешь и обыгрываешь почти всегда, а я всегда проигрываю… Что же тут дурного?
– Да, Софья Николаевна красавица, да еще богатая невеста: женись, и конец всему.
– Да – и конец всему, и начало скуке! – задумчиво повторил Райский. – А я не хочу конца! Успокойся, за меня бы ее и не отдали!
– Тогда, по-моему, и ходить незачем. Ты просто – Дон Жуан!
10
– Да, Дон Жуан, пустой человек: так, что ли, по-вашему?
– А как
– Ну так и Байрон, и Гете, и куча живописцев, скульпторов – всё были пустые люди…
– Да ты – Байрон или Гете, что ли?..
Райский с досадой отвернулся от него.
– Донжуанизм – то же в людском роде, что донкихотство: еще глубже; эта потребность еще прирожденнее… – сказал он.
– Коли потребность – так женись… я тебе говорю…
– Ах! – почти с отчаянием произнес Райский. – Ведь жениться можно один, два, три раза: ужели я не могу наслаждаться красотой так, как бы наслаждался красотой в статуе? Дон Жуан наслаждался прежде всего эстетически этой потребностью, но грубо; сын своего века, воспитания, нравов – он увлекался за пределы этого поклонения – вот и всё. Да что толковать с тобой!
– Коли не жениться, так незачем и ходить, – апатично повторил Аянов.
– А знаешь – ты отчасти прав. Прежде всего скажу, что мои увлечения всегда искренни и неумышленны, – это не волокитство – знай однажды навсегда. И когда мой идол хоть одной чертой подходит к идеалу, который фантазия сейчас создает мне из него, – у меня само собою доделается остальное, и тогда возникает идеал счастья, семейного…
– Вот видишь; ну так и женись… – заметил Аянов.
– Погоди, погоди: никогда ни один идеал не доживал до срока свадьбы: бледнел, падал, и я уходил охлажденный… Что фантазия создаст, то анализ разрушит, как карточный домик. Или сам идеал, не дождавшись охлаждения, уходил от меня…
– А все-таки каждый день сидеть с женщиной и болтать!.. – упрямо твердил Аянов, покачивая головой. – Ну о чем, например, ты будешь говорить хоть сегодня? Чего ты хочешь от нее, если ее за тебя не выдадут?
– И я тебя спрошу: чего ты хочешь от ее теток? Какие карты к тебе придут? Выиграешь ты или проиграешь? Разве ты ходишь с тем туда, чтоб выиграть все шестьдесят тысяч дохода? Ходишь поиграть – и выиграть что-нибудь…
11
– У меня никаких расчетов нет: я делаю это от… от… для удовольствия.
– От… от скуки – видишь, и я для удовольствия – и тоже без расчетов. А как я наслаждаюсь красотой, ты и твой Иван Петрович этого не поймете, не во гнев тебе и ему, – вот и всё. Ведь есть же одни, которые молятся страстно, а другие не знают этой потребности, и…
– Страстно! Страсти мешают жить. Труд – вот одно лекарство от пустоты: дело! – сказал Аянов внушительно.
Райский остановился, остановил Аянова, ядовито улыбнулся и спросил:
– Какое дело, скажи, пожалуйста: это любопытно!
– Как какое? Служи.
– Разве это дело? Укажи ты мне в службе, за немногими исключениями, дело, без которого бы нельзя было обойтись?
Аянов засвистал от удивления.
– Вот тебе раз! – сказал он и поглядел около себя. – Да вот! – Он указал на полицейского чиновника, который упорно глядел в одну сторону.
– А спроси его, – сказал Райский, – зачем он тут стоит и кого так пристально высматривает и выжидает? Генерала! А нас с тобой и не видит, так что любой прохожий может вытащить у него платок из кармана. Ужели ты считал делом твои бумаги? Не будем распространяться об этом, а скажу тебе, что я, право, больше делаю, когда мажу свои картины, бренчу на рояле и даже – когда поклоняюсь красоте…
– И что особенного, кроме красоты, нашел ты в своей кузине?
– Кроме красоты! Да это всё! Впрочем, я мало знаю ее: это-то, вместе с красотой, и влечет меня к ней…
– Как, каждый день вместе и мало знаешь?..
– Мало. Не знаю, что у нее кроется под этим спокойствием, не знаю ее прошлого и не угадываю будущего. Женщина она или кукла, живет или подделывается под жизнь? И это мучит меня… Вон, смотри, – продолжал Райский, – видишь эту женщину?
– Ту толстую, что лезет с узлом на извозчика?
– Да, и вот эту, что глядит из окна кареты? И вон ту, что заворачивает из-за угла навстречу нам?
– Ну, так что же?
12
– Ты на их лицах мельком прочтешь какую-нибудь заботу, или тоску, или радость, или мысль, признак воли – ну, словом, движение, жизнь. Немного нужно, чтоб подобрать ключ и сказать, что тут семья и дети, – значит, было прошлое, а там глядит страсть или живой след симпатии, – значит, есть настоящее, а здесь на молодом лице играют надежды, просятся наружу желания и пророчат беспокойное будущее…
– Ну?
– Ну, везде что-то живое, подвижное, требующее жизни и отзывающееся на нее… А там ничего этого нет, ничего, хоть шаром покати! Даже нет апатии, скуки, чтоб можно было сказать: была жизнь и убита – ничего! Сияет и блестит, ничего не просит и ничего не отдает! И я ничего не знаю! А ты удивляешься, что я бьюсь?
– Давно бы сказал мне это, и я удивляться перестал бы, потому что я сам такой, – сказал Аянов, вдруг останавливаясь. – Ходи ко мне вместо нее…
– Ты?
– Да – я!
– Что же ты, красотой блистаешь?..
– Блистаю спокойствием и наслаждаюсь этим; и она тоже… Что тебе за дело?..
– До тебя – никакого, а она – красота, красота!
– Женись, а не хочешь или нельзя, так оставь, займись делом…
– Ты прежде заведи дело, в которое мог бы броситься живой ум, гнушающийся мертвечины, и страстная душа, и укажи, как положить силы во что-нибудь, что стоит борьбы, – а с своими картами, визитами, раутами и службой – убирайся к черту!
– У тебя беспокойная натура, – сказал Аянов, – не было строгой руки и тяжелой школы – вот ты и куролесишь… Помнишь, ты рассказывал, когда твоя Наташа была жива…