Полное собрание сочинений. Том 15. Чудеса лунной ночи
Шрифт:
Требовали не так уж много: название части, расположенье, имена командиров… «Ничего не сказал!»
В прифронтовом лагере военнопленных встретил таких же, как сам. Все в плену оказались после вынужденных посадок и прыжков из подбитых машин. Были раненые, с обожженными лицами и руками, в обгоревшей одежде. Но это были люди, уже видавшие Сталинград, Курскую дугу, освобождавшие Киев, это были летчики, знавшие вкус победы, вгонявшие в землю немецких асов. Сломить их было нельзя.
Их держали от остальных пленных отдельно. И на запад повезли не в поезде, а в транспортных самолетах.
Начался для летчиков лагерный плен. Их поместили в отдельный барак. Рядом валялись чьи-то одежда, обувь,
Бежать! Бежать во что бы то ни стало… Попытка к побегу каралась немедленной смертью.
И все-таки несколько человек, тщательно присмотревшись друг к другу, решились. Надежда вырваться на свободу была у всех связана с самолетом. Врач, тоже пленный, рассказывал: аэродром — рядом. В воскресный день, когда немецкие летчики отдыхали и у машин оставалась только охрана, можно напасть, захватить самолет… Трудность главная — бегство из лагеря.
Вся территория с вышек простреливалась. Ров, колючая проволока с током высокого напряжения… Решили делать подкоп.
Краткость рассказа не позволяет подробно описать эту дерзость. Прямо из барака, стоявшего на сваях, решили прорыть тоннель под ограду.
«Рыли ложками, мисками. Землю выносили и ровным слоем рассыпали под полом барака. Работали ночью, наблюдая в щелку за часовым.
Из детских рубашек, подобранных у барака, нарвали ленты. Веревкой, привязанной к ноге «забойщика», подавали сигнал опасности. Чтобы землей не запачкать одежду и не выдать себя, в нору лазали нагишом. Сил хватало на пять-шесть минут».
Подкоп достигал уже линии огражденья, когда охране кто-то донес о близком побеге.
Изуверскими пытками началось выявленье зачинщиков. Среди них оказался Михаил Девятаев. Избиенье железными прутьями, истязание в карцере жаждой и жаром железной печки… Неизбежный расстрел казался уже желанным. Но агонию трех, уже еле державшихся на ногах узников изуверски решили продлить.
Сковав их цепью, отправили в Заксенхаузен, в самый страшный из лагерей. Все, что было до этого, представлялось теперь преддверием ада. Адом был Заксенхаузен. Уделом сюда прибывших была только смерть — от истощения, от побоев, от страшной скученности, которую по мере прибытия новых жертв разрежал крематорий. Пленники тут разделялись на «смертников» и «штрафников». Шансов выжить у тех и других практически не было. Но «смертники» к смерти стояли ближе.
«В бараке санобработки парикмахер, снимавший машинкой мою шевелюру, тихо спросил:
— За что попал?
— Подкоп.
— Это расстрел…
За минуту до этого разговора тут, в санитарном бараке, у всех на глазах охранник лопатой убил человека за то, что тот осмелился закурить.
Труп лежал у стены. Не знаю уж, чем я понравился старику-парикмахеру, такому же узнику, как и все, но он вдруг спросил:
— Бирку уже получил?.. Давай! Давай скорее!..
Мало что понимая, я отдал железку с продавленным номером. Оглянувшись, старик нагнулся к убитому и тут же сунул мне в руку новую бирку с номером 104533.
— Запомни, теперь ты другой человек, не «смертник» — «штрафник». Фамилия — на бумажке.
Так летчик Михаил Девятаев стал Григорием Степановичем Никитенко — учителем из Дарницы.
«Как выжил — не знаю. В бараке девятьсот человек — нары в три этажа. Каждый из узников в полной власти капо — надсмотрщика, эсэсовцев, коменданта. Могут избить, изувечить, убить… 200 граммов хлеба, кружка баланды и три картофелины — вся еда на день… Работа — изнурительно-тяжкая или одуряюще бессмысленная… Более тысячи скелетов, обтянутых кожей, в четыре утра выстраивали на ветреном плацу. Каждый стремился протиснуться в середину этого скопища — там теплее и один поддерживает другого, легче стоять. Кто-то упал. Ну, значит, отмучился. Ежедневно повозка, запряженная людьми, увозила трупы туда, где дымила труба. И каждый думал: завтра и моя очередь. Забираясь ночью на нары, я размышлял: друзья летают, бьют фашистов.
Матери, наверное, написали: «Пропал без вести». А я не пропал. Я еще жив, я еще поборюсь».
К концу 44-го года фашисты стали испытывать острую нужду в рабочей силе. Узников Заксенхаузена осмотрели врачи и, как видно, нашли, что часть до предела истощенных людей пригодна к работе в каких-то иных местах.
15 ноября полтысячи пленных загнали в вагоны. Везли куда-то три дня. Когда вагоны открыли, более половины людей были мертвыми.
«Учитель Никитенко Григорий» оказался среди тех, кого построили перед комендантом нового лагеря. Тот сказал: «О побеге не помышляйте. Отсюда никто не убегал и не убежит».
Узники сразу поняли, что находятся близко от моря — летали чайки, сырой ветер пронизывал до костей, заставлял сбиваться в тесные кучи. С умерших снимали полосатые робы — подшивали к своей одежде подкладку.
И было ясно: лагерь находится около важной военной базы. В неделю раз, вечерами, в небо с ревом, оставляя полосы света, улетали ракеты.
Где-то вблизи располагался аэродром.
Три с половиной тысячи пленных каждое утро на плацу, ежась от ветра, получали наряд на работу. В порту выгружали уголь, цемент, ремонтировали дороги, засыпали воронки от бомб. Большая группа людей извлекала из земли и строений невзорвавшиеся бомбы. Сами немцы называли группу «командой смертников». Но кто из пленных страшился смерти! Именно в эту команду всем хотелось попасть. Причина была простая: во время смертельно опасной работы разживались едой — хлебом, картошкой, иногда колбасой. Голодная смерть «смертникам» не грозила, даже товарищам кое-что припасали.
Самой недобычливой была аэродромная команда. На летном поле — ни картошки, ни какого-нибудь корешка, ни беленой дождями кости, от которой, если долго держать в кипятке, получается заглушающий голод отвар. И работа на летном поле самая тяжкая: засыпать воронки, носить замес из цемента. Но именно в эту команду стремился все время попасть «учитель из Дарницы». «Рев самолетов, их вид, их близость с громадной силой всколыхнули мысль о побеге».
Все, кто работал тут, понимали: пленным пути с этой базы не будет, всех уничтожат. И потому пытались бежать. Один отчаянный югослав затаился на островном озере: «Поймали. В назидание всем поставили перед строем и спустили овчарок. Чтобы загрызли не сразу — шею обмотали брезентом. Я видел много всего, но более страшной картины не помню».
Лагерь военнопленных у Пенемюнде мало чем отличался от Заксенхаузена. Жизнь человека не ставилась ни во что. Но жажда жизни не покидала людей. Одни уцелеть хотели любою ценой. Другие, тайно поддерживая друг друга, выживали, не теряя человеческого достоинства.
Постепенно «учитель из Дарницы» нащупал таких людей. В мимолетных разговорах обронил осторожно мысль о побеге, сказав, что есть среди пленных опытный летчик.
Слово «летчик» было доверено четверым: Владимиру Соколову, Ивану Кривоногову, Михаилу Лупову и Федору Фатых. Имя летчика долго держалось в секрете. «А когда я, поверив в товарищей, сказал: «летчик — я», то увидел разочарование. Изможденным, обессиленным людям летчик представлялся сильным большим человеком. А перед ними стоял такой же, как все, «доходяга». Но я говорил о побеге так горячо и так убежденно — поверили: можем взлететь».