Полосатый катафалк (сборник)
Шрифт:
— Откуда вы знаете?
— Так это и при мне бывало. А в других случаях Холли мне сама говорила. Наверное, боялась, как бы я не узнал помимо нее.
— А как она это вам объясняла?
— Ну… она помогает этому типу развивать его актерское дарование, а заодно и свое собственное. Она утверждала, что ей для работы нужен партнер. — Он хмыкнул. — Конечно, мне не следовало попадаться на такой дурацкий предлог. Но она сумела убедить меня, что он для нее ничто. Я даже думал, что она считает его порядочным пошляком и просто использует в своих профессиональных целях.
Я сделал левый поворот и по виадуку поднялся на магистральное шоссе над железнодорожным районом.
— У них были общие профессиональные планы?
— Насколько я знаю, нет. Холли хотела со временем попробовать свои силы в театре.
— И с тем, чтобы вы финансировали постановку?
— Пожалуй, да.
— Она когда-нибудь убеждала вас поддержать Гейнса в финансовом смысле?
— Нет. Она знала, как я смотрю на этого подонка. Дешевый сутенер.
— Она платила за его общество?
— А зачем бы? И не вижу, что, собственно, вы выясняете.
— Пытаюсь установить, не было ли между ними каких-либо деловых отношений до нынешней операции. Не мог он снабжать ее наркотиками?
— Полная нелепость! — презрительно бросил он.
— И все же не столь невероятная, как то, что она сделала. Забудьте личные чувства и взгляните на ситуацию трезво. Ваша жена бросает богатство, уже находившееся в ее распоряжении, бросает человека, который дал бы ей все, чего бы она ни пожелала, и предпочитает разделить судьбу разыскиваемого преступника. Вы можете усмотреть здесь хоть какую-то логику?
— К сожалению, могу! — Его голос звучал жалобно-ворчливо, возможно потому, что тампон в носу делал его высоким и пронзительным. — Причина во мне. Я ей физически противен.
— Она когда-нибудь вам это говорила?
— Это говорю я! Другого объяснения нет. Она вышла за меня ради денег, но даже они не смогли ее удержать.
Я искоса взглянул на него. Страдание ухмылялось сквозь плоть его лица, точно череп.
— Я был просто грязным старикашкой, который ее лапал. У меня нет на нее никаких прав.
— Но все-таки вы не совсем столетний старец. Сколько вам лет?
— Не будем об этом.
— Пятьдесят?
— Больше.
— А сколько у вас денег?
Его глаза подернулись пленкой, как у птицы.
— Об этом надо спросить моего старшего бухгалтера.
— Все-таки ответьте мне примерно, чтобы я мог оценить картину. И поверьте, я не выуживаю сведения в надежде назначить гонорар побольше. Давайте сразу определим его в пятьсот долларов, если вас такая цифра устроит.
— Хорошо. — Он даже улыбнулся. — Думаю, в случае необходимости я могу реализовать десять — двенадцать миллионов. Но почему это вас интересует?
— Если бы ваша жена думала о деньгах, она могла бы забрать у вас куда больше двухсот тысяч. И не делясь с Гейнсом.
— Каким образом?
— Разведясь с вами. Это ведь случается чуть ли не ежедневно. Или вы не читаете газеты?
— Я не давал ей никаких оснований.
— Ни единого раздраженного слова?
— Практически нет. Я безумно любил жену. И сейчас люблю, если сказать правду.
— Позволили бы вы ей вернуться, появись такая возможность?
— Не знаю. Но думаю, что да. — Его голос изменился, как изменилось выражение глаз, когда я упомянул про деньги. Мы уже свернули с шоссе и приближались к дороге между живыми изгородями, которая вела к его дому. — Только трудно вообразить, что она может вернуться.
Но он наклонился вперед, словно подгоняя машину в бессознательной лихорадочной надежде.
Когда он вышел из машины, плечи его поникли. Дом на обрыве выглядел покинутым.
Вдали над морем пунктирной линией летела птичья стая, словно разорванная на части фраза, смысл которой остается не вполне внятным. И всю дорогу до Беверли-Хиллз я думал об этих птицах. На таком расстоянии я не сумел определить их вид. В это время года некоторые морские птицы мигрируют, только я точно не знаю, куда и почему.
18
Здание было длинным, низким, и от улицы его почти загораживали искусно расположенные зеленые насаждения. Пастельно-розовые стены, двери цвета лаванды, выходящие на подобие террасы. На одной из них со вкусом маленькими буквочками были выведены имя и фамилия Майкла Спира — точно строка супермодернистского стихотворения.
Так называемая контора-студия, внушающая, что здесь все дела ведутся строго эстетично. Секретарша в приемной подкрепляла впечатление: матиссовские линии фигуры, голос, как скрипки на брачном пиру. Этим голосом она и сообщила мне, что мистер Спир еще не вернулся из своих утренних разъездов. Мне назначено?
Я ответил, что да — на три часа. Она взглянула на часы, погруженные в золотистое дерево стены. На циферблате не было ни единой цифры, но часы слегка намекали, что сейчас десять минут четвертого.
— Видимо, мистера Спира задержали. Я ожидаю его с минуты на минуту. Вы не присядете, сэр? А как было ваше имя?
— Уильям Гуннарсон. И осталось тем же.
Она бросила на меня взгляд вспугнутой лани, но сказала только «благодарю вас, сэр». Я осторожно сел на сооружение из полированных дощечек и стеклянных трубок, но оно оказалось вполне удобным. Девица вернулась к своей электрической машинке и принялась играть на клавиатуре, как котенок.
Я сидел и разглядывал ее. Волосы у нее были рыжевато-каштановыми, но в остальном она поразительно походила на Холли Мэй. Этот феномен я замечал и прежде: целые поколения девушек выглядели как кинозвезды того времени. Быть может, они подделывались под киноактрис. Быть может, киноактрисы подделывались под некий общий идеал. А быть может, киноактрисами они стали потому, что уже походили на некий общий идеал.
Мои глаза все еще были обращены на девицу, хотя почти ее не видели. Под моим пристальным взглядом она начала утрачивать равновесие. Все в ней — покрытые лаком волосы, оттененные голубизной веки, ярко-карминные губы, настойчиво требующая внимания грудь — ну, словом, все предназначалось для того, чтобы привлекать и удерживать взгляды. Однако девушка за выставкой этих приманок чувствовала себя неловко, когда они срабатывали: рекламы косметических средств не объясняли, что делать дальше.