Половодье
Шрифт:
— Звони полегоньку! — приказал Антон Заусенцу.
Дружок побрел по лугу, раскачивая ботало. Степанцов успокоился. Почесывая бока, возвратился в сени.
— Ну, пошли! — Антон дернул за узду, и Ласка послушно двинулась вслед.
Они подходили к дачной загородке, когда над Горюшиной горой, словно единственное око Степанцова, появилась луна. Антон шарахнулся в тень забора. Ласка переступала мягко, будто поняла намерение Антона.
Антон провел ее к воротам и огляделся. Огни Заливановки были крошечные по сравнению с теми, что сияли в каменных домах на высоком противоположном берегу. В Заливановке была тишь, только собаки побрехивали да гремели цепями. Зато с противоположного берега сквозь скрип кранов доносились громкие звуки радиолы.
Антон тихо сдвинул железный засов. Не теряя времени, впустил Ласку. Она принюхалась, и ноздри ее затрепетали.
Монгол, гривастый, злой и крепкий, выскочил из темноты. Отблески луны пламенели на мышцах его груди. И весь он был раскаленный, грива, как дым, глаза глядели по-бычьи, а зубы отливали металлом.
— Черт! — вырвалось у Антона.
Монгол прянул ушами и кинулся в глубь участка. Ласка бросилась за ним рысью, точно добрая скаковая лошадь.
Антон отступил в тень. По земле разносилась лошадиная чечетка. Антон зачарованно слушал. Но охранники тоже не дремали. Донесся крик:
— Свети, Эфиоп!
Со стороны Заливановки сверкнул блестящий глазок фонаря. Лучик света заскакал по щетинистым кочкам, редким кустам, приближаясь к плахам забора.
— Сохатый, беги вперед! Эфиоп, заходи слева! А ты справа, Витька!
Топот лошадей раздался за спиной Антона, потом треск досок. Это монгол ударил грудью ворота и выскочил на волю, давая пример Ласке.
— Стой! — заревело разом несколько голосов. — Стой, зараза!
— Лови!
Перестук лошадиных копыт разнесся по лугу. Сторожа бросились цепочкой за лошадьми. Никто не подумал обшарить кусты возле забора. Это и спасло Антона.
Он метнулся к ближнему островку темных черемух. Полз, прятался за кочками, выжидал. Потом поднялся и побежал к бараку.
— Антон, ты?
— Я.
Заусенец старательно потряхивал консервной банкой с болтом, будто разучивал какую-то мелодию на этом самодельном инструменте.
— Давай сматываться, — прошептал ему Антон. — Наша взяла…
День
Переполненная река при свете дня казалась еще грознее и мрачнее. Но поселок спокойно дымил трубами. Крепкий деревянный мостик отделял его от насыпи, а там уже большой Иркойский мост соединял Заливановку с Горюшиной горой, откуда всегда могла прийти помощь.
В бараке каждый был за себя — это читалось на стенах. Каждый хозяин укрепил свою часть стены чем мог, не считаясь с соседями, не заботясь об общем облике барака. Угол Зава отблескивал оцинкованной жестью. Степанцов укрепил свой угол горбылями. Мотя свою часть стены выложила кирпичом и оштукатурила. А угол Свальщика выглядел, словно кольчуга витязя. Вблизи можно было прочитать, откуда эти пластинки: «чай грузинский», «нетто», «брутто» и прочее, что пишется на таре, выброшенной на свалку.
Половина бараковского населения трудилась сегодня у дома и на грядках.
Свальщик со своей толстой, одышливой Свальщицей укладывали кирпичами, обломками асфальта и осколками кухонных раковин землю возле завалинки, чтобы их кролики не прорылись из-под пола в огород.
Степанцов с тощей Степанчихой и тремя ребятишками поливали огурцы на пышных навозных грядках.
Зав, одетый в оранжевую пижаму, сидя на завалинке, вел любезный разговор с Ниной Федоровной о видах в этом году на картофель, который соседка опалывала вместе с дедом Федором.
От другого мира территория барака была отделена заплотом. Сооружение это состояло из редких кольев, оплетенных ржавой проволокой, металлическими стружками, увешанными кусками жести, фольгой, расплющенными банками, остатками аккумуляторов и разными бракованными поделками. Заплот был единственным коллективным детищем бараковцев. Антон часто с усмешкой думал, что на Западе к такому бараку стекались бы ценители модернистского искусства, глубокомысленно искали бы затаенное содержание в бессмыслице прибитого и развешанного хлама.
Антон обогнул заплот и подошел к грядкам. Мать ахнула, увидев его мокрую рубашку.
— Где тебя носит с самого утра, — запричитала она, точно над ребенком. — Мокрый, как рыба! Простудишься, сляжешь — экзамены в институт пропустишь. Приятно нам будет с дедом?
Дед, наконец, услышал. Улыбаясь всеми своими шрамами, он повернулся к Антону. Дед плохо понимал, что говорит дочь внуку, но поддерживал ее улыбкой на всякий случай. Если бы дед догадывался, как необходима сейчас внуку мужская солидарность.
— Ну, где вымок? — не унималась мать.
— Иркой выходит из берегов!
Зав, он же Тимофей Богданович, встал, одернул на себе пижаму и проговорил авторитетно:
— Ты, Антон Павлович, панику не поднимай! Мы по этому вопросу сведения имеем самые свежие. Ожидается паводок, это точно. Однако особого вреда не будет, вал рассосется в низовьях. И не сбивай людей с толку, а лучше бери тяпку и помогай матери с дедом!
— Сам знаю, что делать! — огрызнулся Антон.
Лицо Зава стало под цвет пижамы, он посиял своей лысиной с жидким оселедцем и обратился к матери.
— Слышали, Нина Федоровна, он сам знает! Старшим грубит!
Перепалка бы разрослась, но всех перебил возглас Свальщицы, случайно глянувшей на дорогу.
— Начальство едут!
— Вроде да, легковушка, — откликнулся Свальщик.
Грузовики с мусором частенько проходили дорогой на свалку, легковые же были редкими гостями в Заливановке, тем более на конном. Но сейчас к бараку, расплескивая лужи, приближалась черная «Волга». Похоже было, что это машина самого товарища Скорых, председателя райисполкома.