Полторы сосульки (Сборник фантастики)
Шрифт:
Земля, покрытая пеплом предков.
Сколько Вселенных навсегда себя забывают!Время на циферблатах, истекающее кровью.Маленькая смерть собаки,Маленькая смерть птицы.Нормальные размеры человеческой смерти.— Бабушка, ты умрешь?
— Умру.
— Тебя в яму закопают?
— Закопают.
— Глубоко?
— Глубоко.
— Вот
Поэт покачнулся, припомнив могилу друга Тодика, Витольда Колычева, умершего тридцать лет назад. Они дружили, несмотря на разные жанры и разные темпераменты, несмотря на полувековую разницу в возрасте. Так вышло, что они оказались рядом.
Но они бы и не могли не встретиться — два гения, равно необходимые Земле.
Вундеркинд редко вырастает в гения. Тодик не захотел испытывать судьбу, он не успел вырасти, угас, почувствовав, что все сказал за свои лихорадочные шесть лет. Лучше ему уже ничего не сделать, И ничего не сказать…
Трудно поверить, но он и вправду творил только шесть лет. Первый Тодиков рисунок выставили в два года. Последний совсем недавно нашли в лесу: Тодик нанес его титановым волосом на коре молоденького платана. Дерево вытянулось, и рисунок вытягивался вместе с ним и деформировался со стволом, потому что Тодик заранее планировал его на вырост.
Люди закрывают глаза, укрываясь от звезд.Среди умирающих звезд рождается утро.Где-то набухает красивый ветер из стали.В этот миг он. Поэт, мучается стихами.В то же мгновение режется самый первый крикВ другой точке мира маленькая девочка, порезав пальчик: «Мама, пусть я буду из камня!»В Галактике соседнего квартала текут по электрическим рекам потерянные секунды.Седую Вселенную сотрясает тихая цыганская песня: «Ах, тэрнори чайори гожинько мири!»А Тодик в это время развеян ветрами.— Папа, если в прошлом году будет война, тебя застреляют?
— Может быть…
— И от тебя ничего не останется?
— Нет.
— Даже точки?
— Да. Ты будешь меня жалеть?
— Чего же жалеть, если ничего не останется?
От Тодика остались рисунки. Резьба по меди. Лепка — заплавленные в монокристаллах алмаза пластилиновые фигурки. Экслибрис на коже — для него, Поэта. Неповторимые вечности его мыслей и взглядов, впитавшиеся в стены домов, проступающие из-под штукатурки комнаты — будто отмытые фрески…
На могиле Тодика стоит огромная глыба мрамора, сколотая наискось и обработанная в его манере титановым волосом так, что поверхность получилась теплая, живая. Тончайшим резцом по сколу выбито увеличенное с автопортрета лицо мальчика. Под незамкнутым овалом лица — две даты, разделенные всего восемью годами. Под датами — детским Тодиковым почерком — одно слово: Тодик. Одно слово, одно-единственное имя. Но человечество никогда и ни с кем его не спутает. Тодик не успел заслужить прозвища. Со временем забудется фамилия. Но никогда не забудется его имя: для всех великий художник Витольд Колычев был и будет просто Тодиком.
Как он, Поэт, останется в людской памяти просто Поэтом.
Он вслушался, стараясь уловить и остановить в себе то мгновение, когда рождается Слово — вечное движение, схваченное рукой.
Нахлынули все виденные Поэтом звезды и кресты на могилах.
Деревянные.
Чугунные.
Пластмассовые.
Выложенные на железобетоне мраморной крошкой.
Вспомнились сами могилы, налезающие одна на другую в страшной мозаике.
И вечный сон — мерно и скорбно бредущая мимо бесконечная похоронная процессия -
Проплывающая на плечах человечества вереница гробов.
Замороженное вращение карусели. Мозаика Смерти.
— Вот ведь, большие дяди и тети, а чем занимаются — хоронением. Я, конечно, не боюсь, нет, но ведь жалко — хороняют и хороняют. Ведь людей хороняют. Пойдем и заявим в милицию, ведь жалко людей-то!
Кладбищенский сад в опавших листьях, из которого никто никогда не возвращается.
Забиты гвозди вечности в прошедшее, в настоящее, в будущее время.
Шепчущая и зрячая темнота ожидает каждого от рождения. Непогасшие мысли четырех миллиардов человек, живших до нас. Вкус и запах Вселенной. Страх и неотвратимость Смерти. Щелчок, опрокидывающий сознание.
Ничто.
Первая смерть в жизни Поэта представляется сейчас пожелтевшей фотографией. Тело матери. Цветы. Раненный белым платком траур платья. Православной горкой — руки под грудью. Он сам в белой рубашке с черным передержанным лицом, косящий в сторону фотографа, будто подсматривающий за ним. И совсем слева, не поместившись в кадр (но Мальчик-Еще-Не-Поэт это помнит!), — оборванная цыганка. Она сидит вон там, на поваленном надгробьи, хватает прохожих за коленки: «Ну-ка, позолоти ручку, золотой-серебряный! Всю правду выложу, не утаю, чего знаю. Где счастье молодое бубновое обронил. И что тебя в казенном доме дожидается…»
Последняя смерть в жизни Поэта — уже после Тодика, вобравшего всю скорбь досуха, — вид сверху с балкона:
Качающиеся в толпе фигуры родственников. Бьющаяся в истерике растрепанная женщина. Оркестр, медно выводящий в воздухе рвущие сердце и оставляющие равнодушным звуки.
— Я сам видел, старик умер. Впереди несут гроб, а старика ведут под руки, а он плачет, хорониться не хочет…
Люди зернами ложатся в землю: их сеют, чтобы из них как цветы вырастали маленькие человечки.
Философия Смерти.
Сознание наибольшей вины: если искусство, если его, Поэта, слова бессмертны, то как же он до сих пор не убил смерть? Даже не замахнулся на нее? Своим сердцем и своим словом он обязан сделать мир таким, чтобы в нем никто не боялся жить, ибо смерть безнравственна, смерть в конце концов — это итог убитой страхом жизни.
Поэт попытался проанализировать цепочку взорвавшихся в нем ассоциаций. Откуда эти разные, свои и чужие, рожденные только что и сказанные задолго до него слова? [2] С чего все началось? Со старой (Ах тэрнори чайори!) цыганки? С вечных бродяг, которые приемлют лишь одно счастье — дорогу в песнях и посвистах кнута? С живущей вне времени гадалки? С безымянных могил всех тех, кто умер задолго до живущих ныне? С не умирающего в Поэте Тодика, ощущаемого через глыбищу неистлевающего таланта? Над могилой Тодика остановились безмолвные снежинки, тревожащий сердце птичий грай…
2
В рассказе процитированы образы из стихотворений Лорки, Аполлинера, И. Бродского, диалоги из книги К. Чуковского «От 2 до 5».