Полуденный бес
Шрифт:
Новый храм освящали по малому чину.
– Господь воцарися, в лепоту облечеся! Облечеся Господь в силе и препояшася, ибо утверди Вселенную, яже не подвижится! Готов престол Твой оттоль, от века Ты еси! Воздвигоша реки, Господи, воздвигоша реки гласы своя! Дивны высоты морския, дивен в высоких Господь! – раздавалось из алтаря торжественное пение Чикомасова.
– О чем это он поет? – спросил Воробьев Ознобишина.
– Он водружает в алтаре престол, Геночка, главное место в храме! Воздвижение престола – это такое же чудо, как вздымание в небо морских волн. Это христианская поэзия. Псалом девяносто второй, если не ошибаюсь.
– Глядите! – вдруг раздался женский крик. – Из-под фундамента вода текёт! Щас весь фундамент размоет!
Чемадуров выбежал на крик и увидел, что из-под фундамента, со стороны алтаря, пробился мощный ручей. Он подскочил к Ознобишину и тряхнул его за плечи.
– Ты мне за это ответишь, гидролог хренов! – зло прошипел он. – Говорили тебе ставить повыше, на взгорочке! Какой праздник народу испортил – теоретик!
Но учитель его не слышал. Прямой и бледный, он встал на колени перед ручьем и рухнул в него головой. Вода шла грязная, с песком и глиной, и, когда Ознобишин встал, лицо, плечи и грудь его были в желтой жиже, и только глаза были сухие и горели огнем.
– Благодарю Тебя, Господи! – воскликнул он высоким голосом. Никто и никогда не видел Ознобишина таким. Это был не пьющий учитель, а древний пророк. – Благодарю Тебя за милость и щедрость Твою! Вот она, святая вода, сама к нам пришла!
Он бросился к Чемадурову и облапил его, всего измазав глиной.
– Благодетель, Семен Маркович! Вот говорят, ты супостат! А ты не супостат, ты спаситель народный!
– Мозгой тронулся? – тихо спросил Чемадуров, вытирая с лица
Из храма, пошатываясь, словно пьяный, вышел Чикомасов. Он обвел взглядом народ и заплакал. Тихон подошел к нему, погладил по голове. Петр Иванович рыдал, как дитя.
– Из… под… ал… таря… – непрерывно икая, бормотал он. – Как… о… реках-то воз… гласил… так… хлы… нуло!
– Это чудо, – сказал старец.
– Чудо! Чудо! – подхватили все. И не только толпа, но сама, казалось, природа: и небо, и облака, и солнце, и вся земля. Чемадуров наконец сообразил, что случилось что-то из ряда вон выходящее, и тоже бросился к ручью. Вода уже очистилась от песка, журчала бурно и весело. Зачерпывая ее ладонями, Семен Маркович поливал лицо, шею, грудь, хватал губами падавшие в рот капли и хохотал, как сумасшедший. За Чемадуровым бросился омываться и народ.
Ознобишин отошел в сторону, сел на один из японских валунов. Лицо его сделалось усталым и озабоченным. Какая-то мысль терзала его.
– Как теперь жить? – тихо спросил он одними губами. – Как жить-то теперь? Ведь разучились мы…
Церковь освящали прямо из ручья. Потом Ознобишин, ревностно не подпуская никого, собственноручно копал ладонями глубокую яму, чтобы набирали воду банками, ведрами и канистрами, неизвестно откуда появившимися. Потом Чикомасов с дьяконом служили литургию. Желающих исповедаться было немного: Ознобишин и три старушки.
– А ты-то, Семен Маркович? – спросил Чикомасов Чемадурова за общим столом. – Не исповедался, не причастился. В такой день Господь особенно милостив.
– Господь не прокурор, – усмехнулся Чемадуров, – и так все видит.
– Стало быть, вы откупились от Бога? – без малейшей иронии в голосе спросил его сидевший напротив отец Тихон. Его глаза колюче изучали Чемадурова. Этот непочтительный взгляд не понравился Семену Марковичу.
– Слышь, Петруха, что это за мухомор с тобой приехал? – громко, не стесняясь отца Тихона, спросил он священника. – На бомжа, типа, не похож. Человек, не человек?
На эти слова отец Тихон вдруг вскочил, подбежал к Чемадурову, обогнув длинный стол, и поклонился ему в ноги.
– А, так ты дурачок! – понял Чемадуров и успокоился. – Из Красавки по дороге взяли? На хрена? Сам бы доковылял. Вон их тут сколько на жратву сбежалось.
Чикомасов встретился взглядом со старцем и прикусил язык. Отец Тихон вернулся на место и продолжил с аппетитом есть заливное из осетрины.
– Да, дурачки любят пожрать, – тыча пальцем в отца Тихона, сказал Чемадуров. – Пожрать и потрахаться. Чисто кролики! Кормят их хорошо, а с бабами напряженка. Ничего, мы им проституток из Москвы привозить будем! Слышь ты, дурачок! – обратился он к отцу Тихону, не замечая, как бледнеет Чикомасов, а дьякон странно глядит куда-то в сторону. – Слышь ты, чокнутый! Ты чего мне в ноги кланялся? Уважаешь меня?
– Не вас, – тщательно прожевывая рыбу, отвечал старец, – а страдания ваши.
– Откуда ты, сморчок, знаешь, сколько я по жизни страдал? – надменно спросил Семен Маркович.
– А вы еще не страдали, – отвечал старец, сказав это тихо, но все за столом его слышали и замолчали. – Вам только предстоит пострадать.
Семен Маркович перегнулся через стол и дыхнул в сторону отца Тихона запахом водки с семгой:
– Хрен тебе! Пусть теперь другие страдают! Тут всё мое! И все мои!
– Вот за это я вам и поклонился, – невозмутимо продолжал старец. – Гордые у вас планы, значит, и грехи будут великие. Много вам за них страданий будет.
– А он понимает! – пораженно воскликнул Чемадуров. – Слышь, дурачок, а ты не дурачок!Семен Маркович Чемадуров родился сорок лет назад в Крестах. После школы, где он был круглым отличником, посланный по направлению в Город, в сельскохозяйственный институт, он, как говорили в родном селе, «спутался». Институт бросил, отслужил в армии и занялся фарцой, продавая импортные приемники, джинсы, пуховики и прочие соблазны материально бедной советской жизни. Дважды его брали с поличным, но на мелочах. Наконец попался он крупно – на партии «американских» джинсов, пошитых в Грузии, и на цветных целлофановых пакетах под названием «Дикий пляж», вошедших тогда в бешеную моду. Пакетов изъяли у него около трех тысяч, а шли они на черном рынке по десяти целковых штука. И загремел он на петлистую уральскую речку Велс сосны валить. Вернулся без зубов, но такой же фартовый и занялся делами более серьезными, за которые в прокуратуре завели на него дело, тянувшее на «вышку». И вдруг он таинственно исчез, отдав почти все деньги в долг знаменитому в криминальных кругах грузинскому теневому бизнесмену.
Где носило Семена, не знал никто. И сам он об этом помалкивал, но иногда после чарки водки мечтательно говорил в кругу немногочисленных приятелей и многочисленной охраны:
– Да, братцы! Повидал я мир!
Когда грянула перестройка, Чемадуров объявился в СССР, но не в России, а в Грузии. Пришел к своему должнику с требованием вернуть должок. Грузин только рассмеялся.
– Какой долг, генацвале! Садись за стол! Хлеб-соль кушать будем! Дела с тобой делать будем! Князем станешь! У меня три дочери, бери любую!
– Разные у нас с тобой дела, – возразил Чемадуров. – Верни деньги, кацо!
– Ай, нехорошо, Семен, обидел ты меня! Я к тебе по-родственному, а ты… Другой живым бы от меня не вышел, но я тебя прощаю. Два дня, и чтобы тебя больше никогда не видели в Грузии…
Через два дня грузинский князь разбился насмерть в своем «мерседесе» на перевале Крестовский.
Начав с нуля, Семен Маркович разбогател неправдоподобно быстро, утвердив за собой образ коммерческого гения, безжалостного с конкурентами, и любимца московских чиновников. Главным ноу-хау его коммерческого гения стал принцип «самый выгодный бизнес – это давать взятки». Сам Палисадов звал его в свою команду, но Чемадуров отказался. Его вдруг властно потянуло в родные места. Однажды он сошел с поезда на станции Малютов и пешком отправился в Кресты. Колхоз к тому времени разваливался, и бывшие коньковские жители, перебравшиеся в Кресты и предавшие родное село, видели в том наказание свыше. Семен Маркович вошел в здание правления колхоза, молча обнялся с председателем, своим школьным приятелем Николаем Косёнковым, и достал из рюкзака литровую бутылку водки “Smirnoff” , кружок краковской колбасы и буханку бородинского хлебушка. Когда бутылка закончилась, Семен достал из рюкзака новую. Косёнков с грустью посмотрел на заморскую бутылку.
– Слышь, Семен! – попросил он. – Подари ее мне! А я секретаршу пошлю, она в сельпо сгоняет. У меня, понимаешь, делегации разные бывают, то-сё… Подари, Сёма?
– Бери, – спокойно сказал Чемадуров.
Потом встряхнул старенький походный рюкзачок, и там зазвенело. Коля засмеялся, счастливый.
– Махнем не глядя, Николай? – предложил ему Чемадуров. – Как в детстве, помнишь, ты у меня трофейные немецкие часы на кукушечье яйцо выменял.
– Было дело! – захохотал Косёнков. – Веришь ли, до сих пор эти часы ходят. Они, между прочим, не немецкие, а швейцарские! Верну их тебе. Сохранил.
– Не надо… Давай лучше махнемся: я тебе – рюкзак, а ты мне – колхоз.
– Ха-ха, смешно! – засмеялся председатель, но, посмотрев в лицо Семена, тут же надулся. – Колхоз на старый походный мешок?
– Ну ты же не знаешь, что в этом мешке. Зато я знаю, что у тебя происходит в колхозе. Помнишь, год назад у тебя комиссия была от обкома? Это не от обкома, а от меня люди приезжали. В принципе, Колян, я могу посадить тебя лет на пятнадцать. А могу не посадить, могу просто снять с должности и назначить своего человека. Но ты был моим другом… И я хочу, чтобы моим человеком здесь был мой друг. Формально для тебя ничего не изменится. Будешь председательствовать, получать зарплату, как и раньше. Только воровать не будешь. Потому что хозяином этой земли буду я, а ты – управляющим. За это я и предлагаю тебе этот старый рюкзак.
Косёнков окончательно надулся:
– Смеяться приехал? Над родиной изгаляться? Нет уж, Сёма! У нас, у деревенских, своя гордость имеется! Забирай свою бутылку, и вот тебе, как говорится, Бог…
– Не хочешь махнуть не глядя? Ладно, тогда гляди!
Он вывернул рюкзак, и на стол упали, с громом покатившись, две бутылки «Смирновской», а за ними глухо выпала пачка стодолларовых купюр.
– Сколько? – пересохшими губами спросил Косёнков.
– Много. Это за колхоз. Не потому, что я тебя так ценю. Просто дешево покупать родину западло. Потом ты сядешь на приличный теневой оклад. Но только учти: вильнешь хвостом – замочу тебя лично, по старой дружбе, так сказать.
Косёнков взял бутылку водки и сделал из горлышка несколько жадных глотков.
– Согласен.– Кого будем грузить первым? – спрашивал
Геннадия Воробьева, похожего на труп, с остекленевшими, широко открытыми глазами, но при этом что-то возмущенно мычавшего, тащили под мышки к «ниве» Ознобишин и Чемадуров. Было уже темно, и Воробьева решили отвезти к дурачкам, потому что в имении Чемадурова он оставаться решительно не желал. Деликатесной провизии для дурачков было приготовлено несколько больших целлофановых пакетов.
Услышав вопрос Ознобишина, Чемадуров возмутился, замахал руками и выронил Воробья. Тот упал на землю, как мешок с мукой.
– Что за вопрос? Первым грузим ЧЕЛОВЕКА! – кричал Чемадуров, тыча корявым пальцем с двумя перстнями в лежавшего на земле Воробья. – ЧЕЛОВЕКА – ты понял? ЧЕЛОВЕК – это звучит ГОРДО!
– Позвольте не согласиться с вами, Семен Маркович, – отвечал учитель, не делая попытки поднять с земли Воробья. – Гордого человека придумали Ницше и Горький, и оба глубоко ошибались. ЧЕЛОВЕК – звучит ДОСТОЙНО!
– Вот я и говорю, – не стал вдаваться в философские споры Чемадуров, – что первым грузим достойного человека, а уже потом колбасу с курятиной.
– Совершенно с вами согласен, – смирно отвечал Ознобишин.
– Да поднимите вы его с земли! – возмутился Чикомасов, уже сидевший за рулем. Он тоже был подшофе, но не в такой степени, как дьякон, опять храпевший на заднем сиденье. Воробьева усадили рядом с дьяконом, тот проснулся, и они сразу обнялись, как парочка влюбленных.
Погрузили и провизию.
– Смотри у меня, Колян! – строго говорил Семен Маркович мужичку в плисовой поддевке. – Приказано было класть самое лучшее: балыки, сервелат, крем-брюле… Смотри, чтобы без обману… Я у дураков потом лично спрошу!
– Обижаете, хозяин! – чуть не плакал приказчик. – У них санитары все это добро заберут, вот увидите…
– Хрен заберут! – раздался из «нивы» голос Воробьева.
– Поехали! – сердито воскликнул Петр Иванович.
Позади захохотал пьяный дьякон.
– Настёнки боишься, ваше высокопреподобие?
– Эх! – укоризненно покачал головой Чикомасов. – Какое я тебе преподобие, отец дьякон? Образованный человек, а пьешь как лошадь Пржевальского!
– Он как я! – с уважением сказал Воробьев и поцеловал дьякона в губы.
– И-эх! – всхлипнул дьякон и тоже облобызал Воробьева. – Споем, что ли, Геночка? Давай нашу, любимую? Вспомним, как служили Отчизне на советском флоте…
– Запевай! – восторженно крикнул Воробьев.
Из «нивы» грянуло:Прощайте, скалистые горы!
На бой нас Отчизна зовет!
Мы вышли в открытое море,
В суровый и дальний поход!
– Слушай, Петя, – просунувшись через открытое стекло в салон «нивы», поинтересовался Чемадуров, – это кто такой с тобой приехал?
– Отец Тихон-то?
Чикомасов поманил пальцем Семена Марковича и долго шептал ему в самое ухо.
– Ну да! – восхитился Чемадуров. – Епископ, говоришь? Авторитет ихний! И сам отказался? Мужик! Прямо как я! Мне ведь, Петенька, Палисадов всю Россию предлагал. Бери, грит, газ, нефть, алюминий! А я, грю, нет, Леня! Ты фильм Шукшина «Калина красная» смотрел? Просто так в нашей среде ничего не дают!
– Обиделся?
– Ничуточки.
Когда отец Тихон сел рядом с Чикомасовым, Чемадуров подошел и почтительно склонил голову:
– Прости, отче…
– Пшел вон! – строго крикнул на него отец Тихон. – И приказчика в шею гони! Вор первейший! Во всем слушайся Ознобишина, он умница, он губернатором станет.
Чемадуров разинул пасть.
Чикомасов рванул с места.– Отец Тихон, – спрашивал Петр Иванович по дороге, – а почему вы Воробьева злодеем назвали? Он не виноват…
– Потому что он девушку свою тогда в парке бросил. Мог увезти, хотя бы и насильно, а бросил. Узнал, что она родила от кого-то, и поехал водку пить. Обиду, гордость свою расцарапывать. Вот мальчишка и бродит по свету неприкаянный, самому Богу не нужный.
– Да что вы такое говорите, отец Тихон?! – вскричал Петр Иванович, выпуская руль из рук. – Как это Богу не нужный?!
– Ты за дорогой смотри, – строго отвечал отец Тихон. – Это я оговорился, конечно. Нужен-то нужен, да только вести его Господь отказался. Отдал его нам в руки, как Иова многострадального. Нате вам, русские! Породили щенка и бросили, даже не утопили…
– Кажется, я понял… – прошептал Петр Иванович. – Вы хотите сказать…
– Я хочу сказать, что священнослужителю негоже столько пить, а тем паче пьяному за руль садиться. И сейчас тебе Настенька это лучше меня объяснит.Братья по крови
– Останови, – приказал Недошивин.
Шофер свернул на обочину. Ни слова не говоря, полковник вышел из машины и пошагал по разбитой дождями и тракторами скользкой, изрытой глубокими колеями дороге. Его шофер, круглолицый молодой парень, молча наблюдал за удалявшейся легкой фигурой шефа в светлом плаще и пытался понять, что делать дальше.
Выбор, впрочем, был невелик. Стоять и ждать возвращения шефа или следовать за ним, но так, чтобы он преследования как бы не замечал, как бы чувствовал себя в одиночестве. Недолго думая, шофер остановился на втором варианте. Не потому, что боялся за безопасность патрона. Но стоять на обочине, без дела, не хотелось. Недавно поступив в органы, он успел усвоить железный принцип, который внедрял в головы подчиненных Недошивин. Не имея четкого предписания, всегда поступай так, как в твоем понимании приказал бы тебе поступить твой начальник. Раз начальник не отдал четкого распоряжения, значит, в этом не было необходимости. На неопределенный срок тебя отпустили на волю, и потому – действуй как хочешь. Поезжай хоть к теще на блины, хоть к подруге сердца. Единственное, что ты должен угадать, это срок твоей воли. Но вот тут рецептов быть не может. Необходимо собачье чутье на хозяина. Полное соответствие его мыслям и настроению. Не угадаешь, грош тебе цена! Один, два раза стерпит хозяин твои объяснения. Мол, извините, шеф, пробки, светофор сломался, и вообще, на пять минут только отъехал за сигаретами. Но в третий раз тебя переведут мальчиком на побегушках в автопарк. Будешь курьеров разводить. И никто не оценит, какой ты водила классный. Как Москву знаешь вдоль и поперек. Как исхитряешься в жуткую слякоть машину в сверкающей чистоте содержать. И это будет хуже, чем понижение. Это будет конец шоферской карьере. Потому что слушок о несмышленыше, который своего хозяина не чувствует, по всей Лубянке распространится.
И шофер неторопливо ехал за Недошивиным, то отставая, то немного прибавляя газу, чтобы не терять шефа из виду.
К Недошивину его назначил лично генерал Рябов, предварительно измотав «душевными» разговорами. К концу этих разговоров вся шоферня в парке посматривала на будущего водилу Недошивина со смешанным чувством жалости и уважения. Ему не завидовали. Работать с «серым полковником» – ой непросто!
Нет, Недошивин не был барином. С барином проще. Барские замашки понять несложно. Если, конечно, ты не дурак. А исполнять их бывает очень даже приятно. К тому же барский шофер собственный ндрав должен иметь, особинку в вождении, в содержании машины, даже в исполнении воли барской. Шофер без особинки барину не нужен. Как конь без норова, как любовница без телесной и душевной изюминки или личный врач без своего характера и манеры обращения с пациентом.
Но как раз этого Недошивин не требовал и даже за малейшее проявление ндрава шоферов прогонял. И не думал при этом – чертов службист! – что отставленный от его «персоналки» шофер почти наверняка «персоналки» больше не получит. Все равно что меченый или прокаженный. Поэтому шоферов, которых назначали к Недошивину, а менял он их часто, провожали как на визит к Минотавру. Костерили все полковника страшно! Но и уважали, чувствуя, что Недошивин хотя и чужой, а порядочный человек. Настолько, блин, порядочный, что единственным шофером ему может быть только он сам… Ну и рули себе на здоровье!
Алексей Санин, так звали нового шофера Недошивина, внимательно следил за походкой своего шефа. Ох, разогнался начальник! Словно бежит от кого-то. Врешь, брат! От Лешки не сбежишь! Лешка армейским водилой отбарабанил и полевые дороги хорошо знает. Полем пойдет шеф, Лешка и поле, где можно, объедет и под нужным пригорочком остановится.
С какого рожна потянуло полковника в Малютовский район? Понятно, что поездка была личного характера и задумал ее он без согласования с Рябовым. В противном случае генерал обязательно проинструктировал бы Санина. Но даже не это смущало Лешку. Не мог он похвастаться развитым воображением, но одинокая фигура шефа в бежевом плаще среди перепаханной под зиму земли, слоящейся жирно-шоколадными пластами, казалась обреченно-беззащитной. И появилось странное чувство, что Недошивин шагает к своей смерти и знает об этом. И потому так быстро идет, что уже принял решение не сопротивляться судьбе.
А вот этого Лешке совсем не нужно! Если с полковником что-то случится, Рябов Санина в землю живым закопает. На том самом месте, где это случится. Лешка тронул пистолет, спрятанный за поясом, и поддал газу.
– Товарищ полковник, может, вы в салон сядете. Скользко! Я эти местные грязи знаю. Поскользнетесь еще, упадете…
Недошивин рассеянно взглянул на Санина:
– Разве я приказал тебе следовать за мной?
– Вы ничего мне не приказали. До Коня еще два километра. А если дождь пойдет?