Полупрозрачный палимпсест
Шрифт:
– Вот вы говорите «рядно на кровати». Тут есть капеллан, о. Янг, заходит поговорить. В то воскресенье пришел, присел ко мне на постель, как врач с обходом, душно, говорит, у вас. Я ему: еще бы было не душно, коли окна открывать не дают… А посмотрите у меня за изголовьем, там у меня четыре конфорки на плите горят, нужно потушить. Он кивает, соглашается для виду, как обыкновен-но соглашаются, когда говорят с сумасшедшими. Я, разумеется, прекрасно знаю, что там только две, как ты сам можешь видеть (он опять съехал на «ты»), но все равно от них жар к голове идет и дышать нечем. Я его постоянно так разыгрываю, молочу всякую чепуху, а он всё это за чистую монету.
Митя понимающе кивнул, встал, подошел к одному из окон и, отодвинув легкую бежевую штору с кофейными поперечными полосами, поднял нижнюю защелку и опустил верхнюю и дважды дернул за ручку. Окно не поддавалось.
– Забито, – сказал Николай Львович. – Не дергай, у них, надо полагать, сигнализация, прибегут чего доброго и переведут, а здесь по крайней мере много света. Я в самом деле не прочь сбежать отсюда, но куда? Вот в чем загвоздка. Да. Мне тут не то приснилось, не то наяву, будто я вот так, в пижаме, хожу по городу, этого я им, разумеется, не разсказываю, и вы молчите, и Даше ни слова. Как будто Москва, и меня под руку ведет мать.
– Я ее видел раз, кажется, у вас в Лебяжьем. Седая дама, курила трубочку…
– Это, наверное, была тетка моя по отцу, Александра Николавна. Матери ты не мог видеть, она умерла, когда мне было двадцать пять. Рожденная Мышецкая. И вот, будто я состарился, а она молода, какой помню ее в раннем еще детстве. Приводит меня в парикмахерскую, где меня обычно стрижет наша соседка из дома напротив, еврейка со странным до невероятия именем, Ева Раева, мы с ее сыном Мишей были одноклассники, у него были заплывшие сверху и снизу глаза и от него всегда несло мочой; она спрашивает мать: «Под бокс?» – и вот на простыню, которую она туго-туго обвернула вокруг моей шеи, падают локоны, но не русые, а вот эти, полуседые. – Он тронул над ухом. – Потом она спрашивает опять маму: «Освежить?» – и начинает ходить вокруг, прыская из пульверизатора с рыжей грушей, а вторая, черная – в сетке, чтобы не разорвало. Да. Главное в жизни – задаться вопросом, как я сюда попал, как меня угораздило, как говорит Катя, как могло случиться, что «я» живет тут, вот что ошеломительно, а нужно еще приготовляться к большему потрясению от сознания того, что ничего другого я не знаю, потому что «иной не видал». И кто – «я»? «Что за дикое слово!» – сказал этот, как его, тыча в зеркало указательным дактилем… или анапестом. Где корень – где идея самого понятия? Я да я… Я для себя – тайна велия. Magnum mysterium miеi sum. Заметь игру на «м».
– Откуда это?
– Все тебе «откуда да откуда». Ну Августин.
– «Исповедь»?
– Не знаю, может быть.
Перейдя на «ты», Николай Львович сделался заметно суше. Митя вспомнил просьбу Ани, в общем совершенно верную, но ужасно трудно исполнимую, и подумал, что удобнее момента не подвернется.
– А кстати: не хотите ли… может быть… исповедь? Тут в Суррее есть греческий монастырь, и я мог бы позвонить…
Николай Львович бросил на него внимательный взгляд и отвернулся. Потом поморщился и опять провел вверх-вниз указательным пальцем по тонкой кости большого носа.
– Это и есть исповедь. Но чтобы исповедоваться, прежде надо знать, что и как про себя думать. А как самому можно думать про себя? Совсем глухо: я в мысль глухую о себе ложусь, как в гипсовую маску… Я заметил, – после долгой паузы сказал он, – что само-ведение слабеет и даже сходит на нет на полярных краях жизнедеятельности, во множестве типов сновидений, например, да… или, напротив, в сильной страсти какой-нибудь, но распухает, когда на него обращаешь внимание, как укушенное комаром место, если расчесать до крови слишком пытливой мыслью. Меня нет, но и я – не я, с меня взятки гладки. Сия есть главная тайна личного существованья. Я – даже не знаю, как и назвать себя, – сызмала был ею одержим. Не всегда, не постоянно, даже нечасто, я бы с ума сошел, но находами, на меня находило… да… начиная с трех лет с половиною, и тогда разум вдруг освещался внутри и освещал некую действительность вовне, за пределом окружавшей меня, и тут я спрашивал себя: что значит меня? кто – «я»? и где именно: тут или тут (он коснулся лба и груди) оно находится? И главное, кто задается этим вопросом? И ужасался, и онемевал, ибо ничего другого, кроме вот этого бытия и его условий, не знал и, главное, не мог знать – я это тогда мгновенно и ясно осознавал… но, с другой стороны, не мог и не знать неизбежности того, что непременно ждет, то есть смерти «я», при бессмертии меня, и того, что – по смерти… Бывало, лежу в постели четырех лет, как теперь вот, или в чужом саду на качелях, меня там раз оставили под Москвой, и так вот изумеваю. Долго этого вынести нельзя, ум разжимался, и я выпускал эту мысль из ума, и «я» падал назад в обычность, но помнил, что могу снова сосредоточиться и вникнуть и испытать то же изумленье. Да. Это как балетные танцоры или цирковые акробаты, они переучивают мышцы делать не то, что им положено, так и мысль моя при желании могла опять вывести меня в этот безвыходный коридор… Мать часто водила меня на Ваганьковское, там рядом с могилой отца был чей-то склеп с простой надписью «Помяни мое имя, прохожий!», и она всякий раз почему-то холодила сердце.
Он умолк, и Митя начал быстро перебирать в уме остававшиеся в запасе темы, когда Николай Львович вдруг сказал:
– Некто Иоанн Павел… знаешь?
– Римский папа?
– Нет, не римский папа, а немецкий папаша с пивным брюшком и офранцуженным именем, впрочем, Гёте его называл «китайцем в Риме», неродовит, но плодовит, – романист, у него есть воспоминанье, что ребенком он как-то утром стоял на крыльце и его извнутри осенило, что «я – это я», и это «я» в первый еще раз тогда увидело себя, и уже навсегда. А у меня – не навсегда, и время от времени оно отщеплялось от меня, словно бы «эго» отделялось от «эго-изма», самость от самосозерцания, и тогда ты как будто больше не в ответе… Притом этот Жан Поль был не дурак, считал, что абсолютный эго-измус другого известного немца есть род буддизмуса, как мы бы теперь сказали, ибо влечет к уничтожению всего на свете, к темному необитаемому безмолвию, где нет ни любви, то есть притяжательности, ни молитвы, ни надежды, ни смысла, а бытие есть бесконечный переход из вечности в вечность и обратно. Вот что такое восемнадцатый век, уже явного умопомрачения.
Вошла со стуком молодая негритянка в высоком чепце, с подносом на каталке: «Завтрак, мистер Жак-Лев! О, у вас гости». Пока она возилась с подносом, Митя достал из кармана батарейки, осторожно, чтобы не наступить на полу подрясника, стал на фортепьянный стул и снял со стены часы. Тотчас оказалось, что он купил не те: нужен был девятивольтный брусок, а не гильзы. Негритянка ушла.
– Да оставь, они показывают верное время… временами.
Митя повесил часы и слез со стула.
– Я никогда не могу сказать точно, который теперь час, но внутренним чутьем знаю очень близко, сколько времени прошло с такого-то времени, – продолжал дядя. – Это похоже на абсолютный музыкальный слух и относительный. Пространство между двумя точками отсчета. Знаешь, как я вдруг понял, что время и протяженнность как бы переливаются друг в друга? В самом раннем детстве отец водил меня вечерами на прогулки – по Ащеулову переулку до Костянского, направо до бульвара и назад, разсказывал о звездах и вообще о мироздании. Я держал его руку, изящную и немного шершавую с тылу, и так как рука его была вровень с моей головой, то я время от времени прижимался к ней щекой – я очень любил руки отца – и, бывало, замедлял шаг, и он тогда приговаривал: «Вперед! – И после небольшой паузы прибавлял с ожидательным повышением: —…умнее быть?..» – и я неизменно бойко заканчивал: «…и за мышами не ходить!» И вот однажды в постели, с головой под одеялом, я мысленно проиграл про себя всю эту сценку и вдруг с ошеломлением впервые догадался, в чем тут дело – что это «вперед» служит равно обоим – и времени и пространству. Давно ты в дьяконах?
От неожиданности вопроса Митя не нашелся ответить сразу, а когда открыл рот, Николай Львович, звякнув вилкой о железную крышку судка, воскликнул: «Вспомнил! Яконов! Антон Яконов!»
Митя сказал, что «пять лет», что у него аэроплан вечером и что он пойдет теперь в город тоже перекусить что-нибудь и потом придет еще проститься.
В гостинице он собрал вещи, разсчитался, положил чемодан в автомобиль и пошел в город. Дул свежий ветер, но делалось жарко. Сидя в кафе за столиком на улице, он телефонировал тете Даше и в очень общих чертах описал положение вещей. Она была ему чрезвычайно благодарна и просила до отъезда попытаться увидеться с доктором Фурманом и позвонить ей еще, когда доберется до дома. Она уже заказала билеты на 11-е число, для себя и Ксюши, и если его на той неделе выпишут, что было, по словам доктора Фурмана, весьма вероятно, то поедет с ним в его «неблагоустроеннную, мягко говоря» квартиру в Лондоне, чтобы посмотреть на месте, что можно сделать на первых порах в отношении ухода, питания и прочего.
Из кафе Митя зашел в лавку обменять батарейки, вернулся к гостинице и перевез автомобиль на стоянку, ближайшую к больнице. По дороге он стал сызнова придумывать, что бы сказать сначала, что потом, и как прощаться в таких случаях, когда оба понимают, что больше, скорее всего, не увидятся, но сказать этого не могут. Впрочем, дядя-то может. Мысли разбредались, и, ничего не придумав, Митя, как был в легкой фланелевой куртке, поднялся на третий этаж. С врачом ему видеться не хотелось вовсе, но для очистки совести он справился у дежурной сестры и испытал облегчение, узнав, что доктор Фурман по пятницам бывает только утром.
Николай Львовича он застал в коридоре: он медленно брел к своей палате, переставляя со стуком ходунок. Увидев Митю, он потряс отворотом жалкого незапахнутого халата и сказал: «Нет лучшей рифмы к больничной палате, чем в больничном халате». – «Без помощи Кати…» – попытался пошутить Митя, помогая ему войти и сначала сесть боком, а потом, перекинув ноги («спасибо, я сам»), лечь на кровать. «Кати теперь до понедельника не будет. Забавно, не правда ли, что в английском „палата“ и „халат“ сошлись в одном гардеробе». За два часа, что они не виделись, он переменился: на лице появилась краска, в глазах влажный блеск, речь стала отчетливей против утреннего. Но появился и какой-то тик: он иногда сильно мигал левым глазом, точно туда попала соринка.