Полярная трагедия
Шрифт:
Наконец выбрались из опасной каменной узины. Когда "Красноярский рабочий", застопорив, забрал свой трос, она тут же ушла. Владимир Питиримович так и не заметил ее -- не до того было, отряхнулся, словно что-то мешало ему. Переступил с ноги на ногу. Просиял.
А буксир, разворачиваясь, включил резко, оглушающе, на всю тайгу, победный марш. Знай наших!..
А тайга горела. Все сильнее пахло гарью, дым становился плотнее. Пассажиры спорили, где горит, жаловались на то, что плохо тушат...
Владимир
– - Орда пожгла -- ушла, Ермак подпалил -- прошел, мы жжем...
Нас настигал "Метеор". Он ревел все сильнее, приподнявшись на передних лапах и сияя стеклами.
– - Похож на жабу, -- сказал Владимир Питиримович и потянулся к медной трубе, видно, хотел что-то бросить язвительное капитану "Метеора" да передумал. Повернулся к "Метеору" спиной.
Начались отроги Саян. Серыми скалистыми обрывами нависли над Енисеем. Деревья -- к небу свечами. Белыми, серыми, зелеными, -- тут и береза, и горная сосна, и лиственница. Нет, это куда мощнее лесистых Карпат! И вырубок в горах нет. Разве что покатится сверху ствол, срежет лес до воды. Но залысины редки.
Снизу, из пассажирских салонов, донесся хохот, звуки гитары. Танцы. Первые за четверо суток. Демобилизованные солдаты бухали сапогами...
Владимир Питиримович поглядел вниз, улыбнулся мне. А я ему... Какое счастье, что у меня хватило выдержки не вбежать тогда на мостик с перекошенным лицом: "Знаете, меня проиграли в карты!" Не было бы и этой сердечности, и этой откровенности. Ехал бы чужим...
Владимир Питиримович усталым жестом сдвинул форменную фуражку на затылок, произнес будничным тоном:
– - Все! Казачинский порог прошли.
– - И, почудилось, подмигнул мне: -Казаки нам более не помеха...
Тут и сгустился туман. Почти под самым Красноярском.
Владимир Питиримович сменился. На вахту встал капитан, грузный, старый, багроволицый.
Склонился над локатором, горбясь и широко расставив ноги в коротких бурках. Как в качку.
Навалилась ночь, сырая и душная, тем более внезапная, что за спиной остался нескончаемый полярный день.
Бакены, как светлячки. Различались лишь тогда, когда электроход проходил мимо них. А вот совсем погасли. Пропали.
– - Батареи сели, -- хрипло пояснил капитан.
– - Вот они и "тусклят"... Техника!
Ночь беззвездная. Туман сгустил темноту. Выходивший из рубки словно растворялся. Лишь картушка компаса желтовато подсвечивала скуластое озабоченное лицо бурята-рулевого.
– - Встанем?
– - сказал капитан словно про себя.
– - Вздохнув, решил: -Встанем!..
– - Но тут в дверь рубки постучали; не дожидаясь разрешения, в рубку ворвались двое матросов. Всклокоченные, у одного разбита губа. Дышат так, будто пароход по берегу догоняли.
– - Солдата порезали!
– - прокричал один из них, с повязкой вахтенного.
Капитан повернулся к нему безмолвно.
– - Урки, -- тише продолжал вахтенный, переведя дух.
– - Урки пырнули. Говорят, тот, у которого на груди надпись: "Аккорд еще звучит..."
– - Повязали его?
– - деловито осведомился капитан.
– - Всех повязали!
– - снова вскрикнул вахтенный, дотрагиваясь до разбитой губы.
– - Четверых. В Красноярске разберутся, кто да что!
– - Водки нажрались, -- заключил капитан, ни к кому не обращаясь.
– Сколько бумаг исписал: не продавать на пароходах!..
– - Обронил без интереса: -- Солдат-то что встрял?
– - Говорят, он из лагерной охраны. Эмвэдэшник. Его в карты проиграли!..
Заглянула Нина в незастегнутом, широченном, видно, не своем, форменном кителе, попросила послать в Красноярск телеграмму, чтоб санитарная машина ждала в порту, сказала, жгут нужен, бинты, спирт. Солдат еще при пульсе...
– - Э-эх!
– - досадливо просипел кто-то за спиной матроса, кажется, боцман.
– - Врежемся, сами сядем. На одну скамеечку...
Капитан пробасил в темноту:
– - Разбудить второго штурмана!
Я прислушивался к топоту бегущих и думал, поеживаясь, о том, что мне открылось. Вспомнилась невольно сырая смолистая пристань в Дудинке и, в туче комарья, девчушка в желтом праздничном платке и переломленная старуха, которая крестила отходивший пароход...
Владимир Питиримович прибежал тотчас, видно, еще не ложился. Молча встал у штурвала, вместо матроса-рулевого, которого отправили на нос корабля.
Где-то впереди послышались в сыром тумане два прерывистых гудка: "Стою в тумане!"
Владимир Питиримович кивнул матросу, тот выскочил из рубки, и над Енисеем прозвучали требовательно, гордо, почти торжествующе три протяжных: "Иду в тумане!.."
И так все время. Два нервных или унылых. Три властных в ответ. Проплывали один за другим тусклые бакены. Владимир Питиримович, подавшись вперед, чаще всего восклицал первым:
– - В-вижу белый!.. В-вижу красный!.. Вон, за темным мыском!..
Слева, на берегу, загорелись сильные, буравящие ночь огни. Похоже, прожектора.
– - Ну вот, теперь легче!
– - вырвалось у меня.
– - Тяжелее!
– - мрачно ответил Владимир Питиримович. В самом деле, теперь даже он не всегда мог различить блеклые огни бакенов, словно пригашенные прожекторами.
Далеко разносятся звуки сырой ночью. Где-то проревела сирена "скорой помощи", тоненький луч, перегнав нас, ускользал в сторону Красноярска. Звуки сирены удалялись, но слышались еще долго-долго...
– - Что тут?
– - спросил я.
Капитан пробурчал неохотно: