Полярный летчик
Шрифт:
После обильного угощения олениной – жареной, варёной и мороженой, что считается особым лакомством, а мне в знак особого уважения преподнесли ещё и оленью кость с мозгом, – я коротал вечер в жарко натопленном кабинете директора совхоза.
За окном выла пурга, вздымая тучи сухой снежной пыли.
– В такую погоду у нас замирает вся жизнь, – говорил директор совхоза. – Люди сидят по домам. Немало было случаев, когда пойдёт человек в пургу к соседу, что живёт рядом, ну, в ста метрах, да так и не дойдёт. На днях один наш работник двое суток просидел в бане. Хорошо, хоть на неё наткнулся,
– С пургой все встречались, – заметил я. – Вы бы лучше про себя рассказали!
– Много нечего говорить, – улыбнулся мой собеседник. – Я такой же коряк, как и все, местный, только, может, довелось учиться поболее. Кончил Институт народов Севера, потом ветеринарный… Вот уже пять лет, как командую совхозом, оленей у нас около тридцати тысяч…
Директор легонько постучал пальцем по чернильнице на письменном столе. Затейливый чернильный прибор был искусно выточен из моржовой кости. Резчик создал фигуры людей, оленей, собак. В костяные сопки, служившие фоном для всей композиции, был вделан зазубренный кусок меди.
– Вы про корякского короля слыхали? – спросил хозяин чернильницы. – Вот кусочек его короны. Он достался моему отцу, самому бедному из подданных его бывшего величества. Отец был председателем комитета бедноты и сам содрал корону с короля… Всё это вырезал мой друг, я его и попросил вмонтировать сюда мой сувенир… Придёт когда-нибудь такое время, когда от всех королей на земле останутся лишь обломки их корон…
Как приходилось «куропачить»
В ту пору, когда наши лётчики только начинали летать над суровыми, малоисследованными северными землями, им частенько приходилось совершать вынужденные посадки. Причин для этого было много: коварство погоды, непривычка к условиям Севера, отсутствие точных карт, да и машины тогда были не вполне приспособлены.
Когда происходила вынужденная посадка, люди окапывались в снежных ямах наподобие куропаток, зарывающихся от холода в снег. Постепенно среди лётчиков распространилось выражение «куропачить», то есть жить в тундре примерно в таких условиях, как эти птицы.
Сядешь, бывало, неизвестно где – и рад, что хорошо сел (если не сломал машину). А радоваться-то нечему: что ждёт в неожиданном плену, никто не знает.
Однако нос вешать у нас не полагалось. Остановишь, бывало, мотор и сообщаешь экипажу:
«Приехали! В какой ангар будем ставить машину?»
И вот тут начинается «куропаченье»…
Лётчик Бестанжиев со своими товарищами просидел как-то двое суток, укрываясь от пурги под… крылом самолёта. Их так занесло снегом, что люди пробивали в снегу дырку и дышали через эту отдушину.
Примерно так же поступали и местные жители, когда непогода заставала их в пути. Начинается пурга – каюр сейчас же останавливает собак и валит нарту набок. Собаки уже знают: раз нарта на боку, значит, будет отдых. Даёт каюр им по одной юколе (сушёная рыба), а сам лезет в спальный мешок. Всех их скоро заносит снегом. Так лежат они долго, пока не проголодаются. Если к этому времени пурга не кончилась, каюр встаёт, берётся за ремень упряжки и по очереди вытаскивает собак из их снежных гнёзд. Встряхнувшись, они съедают новый паёк и опять ложатся на своё место. И так до тех пор, пока не кончится пурга.
Наши лётчики, или, как их звали на Севере, «воздушные каюры», тоже часто должны были поступать подобно каюрам земным. Тринадцать долгих дней сидели в снежной пещере лётчик Масленников и штурман Падалка; они выкопали себе «нору» до самой травы и питались ею.
Нередко оказывалось, что лётчики пускались в путь легкомысленно, не обеспечив себя ни запасом пищи, ни тёплой одеждой. Но постепенно, с накоплением опыта, сокращалось количество вынужденных посадок, а если уж они случались, то техника «куропаченья» повысилась настолько, что люди жили просто с комфортом.
Сели мы однажды в тундре.
– Приехали! – доложил я своему экипажу. – В какой ангар…
– Кто будет тут хозяином «куропачьего чума»? – перебили меня товарищи.
Из открытого крана под радиатором, весело журча, побежала струйка горячей воды. В снегу образовалась проталина. Медленно охлаждалось «сердце» крылатой машины.
Начинался шторм. Ветер гнал по земле тонкую позёмку. Три человека сидели на земле, по которой, может быть, ещё не ступала нога человека. Но мы уже имели «куропачий» опыт и не собирались копать снег до травы.
Мы выбрали наиболее защищенное от ветра место и, начертив на нём лопатой квадрат, принялись копать яму. Яма нам нужна была для того, чтобы ветер не унёс палатку и не поддувал под её края. За работой мы хорошо согрелись, пришли, как это бывает с людьми, если они трудятся, в бодрое, даже весёлое настроение. Наши голоса далеко разносились вокруг, нарушая чуткую тишину.
Затем мы укрепили палатку, разостлали на снежном полу самолётные чехлы и свои спальные мешки и разожгли примус. Он весело загудел, распространяя приятное тепло.
Растянувшись возле примуса, мы почувствовали голод.
– Не вредно бы теперь пообедать… – мечтательно сказал наш радист.
– Кто будет главным коком «куропачьего чума»? Потянем жребий?
– Не надо, – заявил бортмеханик, – имеются добровольцы.
Он медленно поднялся и стал распоряжаться: перетащил в палатку продовольствие и кастрюли и начал священнодействовать.
Готовил он долго, и что именно приготовил – сказать трудно. Я уверен, что ни один повар не сумел бы назвать это кушанье. Рецепт его был таков. Когда снег превратился в воду и она закипела, наш «кок» всыпал в кастрюлю несколько ложек сухого молока. Затем он положил туда две плитки шоколада и две ложки сливочного масла. Постепенно мутно-белая жидкость на наших глазах превращалась в какую-то подозрительно зелёную, потом стала почти чёрной.
Нас, наблюдавших голодными глазами за чародейством «кока», это обстоятельство несколько смутило. Мы даже усомнились в качестве масла, но зря: оно оказалось абсолютно ни при чём.
Тщательное расследование привело к неожиданному открытию: на окраску супа повлиял олений мех, из которого были сшиты наши комбинезоны и спальные мешки. В палатке было тесно, мех сильно линял, и, пока варился обед, в кастрюлю набралось столько оленьей шерсти, что суп побурел.
Тем не менее бортмеханик торжественно объявил: