Помочь можно живым (сборник)
Шрифт:
Улисс нырнул в узкий лаз, на коленях протиснулся через дверь, в небольшом тамбурке снял верхнюю куртку и наконец вошел в дом. Здесь было тепло и душно.
Ржавые кирпичные стены, прикрытые кое-где шкурами, поблескивали от сочившейся из почвы влаги. Тетка, ворча, возилась у печки, в дощатом загоне храпел Увалень, а у стены на низком топчане, укрытая шкурами, лежала Ксана – сестра Улисса.
– Дров-то принес, нет? – рявкнула тетка, оборачиваясь. В руке у нее была деревянная ложка с дымящимся варевом, и Улисс сразу вспомнил, что вчера ему так и не удалось ни разу толком поесть.
– Днем
– Где ж ты шатался все утро, что и дров ни хворостинки не мог прихватить?
– Сторожа позвали, – сказал Улисс, – свирепень ночью приходил, под воротами рыл…
– Ох! – тетка уронила ложку в горшок с варевом, – да что же это! Страх-то какой! Разве мало на нас всякой погибели? Уж и так заживо гнием, ни еды ни питья не видим. – Она выловила ложку и стала снова мешать в горшке, причитая:
– Ой, как пойдет он дома рыть да людей таскать! Ой, смерть наша!
– Не пойдет, – сказал Улисс, вылив недопитую воду обратно в ведро. – Теперь ворота на ночь будем свинцовыми чушками закладывать. Свирепень их больше мяса любит…
Он подошел к топчану и сел на край. Ксана не спала. Ее большие глаза пристально смотрели на него из глубины зловещих черных кругов. Улисс вспомнил, какая она была красивая и здоровая, и ему снова стало невыносимо тоскливо.
Когда-то весь Город завидовал их матери, считая, что двое нормальных детей в семье – это чудо. Редко кому выпадает такое везение, почти каждого проклятая судьба наделила каким-нибудь уродством или врожденной болезнью, но дети продолжали рождаться – природа оказалась сильнее человеческого страха.
За свою жизнь Улисс не раз видел, как умирают знакомые и близкие люди смертью стремительной и необъяснимой или медленной и мучительной, но никогда еще он не чувствовал так остро, что теряет часть самого себя. Почти каждую ночь Ксана снилась ему висящей над пропастью, и не было сил удержать ее и спасти.
Они всегда были вместе: Улисс и она, веселые, сильные, неустрашимые…
Беда случилась прошлым летом – во время охоты.
Ксана упала в реку. Чудом ей удалось выбраться на берег и отползти подальше от воды, по подняться она уже не смогла. Никогда.
Улисс сидел, уставившись бессмысленным взглядом на потрескивающий фитилек светильника, и вроде бы ни о чем не думал, но сестра, с трудом разомкнув помертвевшие губы, вдруг тихо спросила:
– Уходишь?
Улисс опустил голову.
– Ухожу.
Снова шевельнулись губы Ксаны, словно хотели шепнуть: «А как же я?» – но ни звука не вылетело из них, и Улисс ничего не услышал.
– То есть как это – «ухожу»? – оторвалась от плиты тетка. – С ума сошел? Тут за ворота не выйдешь, страх такой, а он – «ухожу»! Жить надоело? Да и куда идти? Зачем?
– Где-то есть в Мертвых Полях проход в другие земли…
– Да что тебе те земли? Чем они лучше наших? Везде одно и то же – зараза и гибель. Да и не дойти до них через Мертвые Поля, это ж мальчишке ясно, лучше уж сразу в реку кинуться.
– Быкари ушли, – сказал Улисс, – значит, есть хороший проход. Уж они-то к Мертвым Полям никогда и близко не подходили.
– Как же ты пойдешь один? А свирепень?
– Ну, почему один? – Улисс пожал плечами, – найдутся люди.
– Да кто ж с тобой пойдет-то?! Мимо свирепня да в Мертвые Поля!
– Ну, Дед пойдет, – неуверенно сказал Улисс.
– Тьфу ты, в самом деле, – разозлилась тетка, – Дед! Нашел компанию! Да я бы этого звонаря старого за грибами не взяла! Шерсторог ощипанный! И не пойдет он, не рассказывай ты мне. Что я Деда не знаю, что ли? Подзуживает только вас, дураков молодых. Ты лучше затею эту из головы выбрось, успеешь еще шею свернуть. О нас вот с ней, о родных лучше подумай а то на уме дурь одна…
Улисс не спорил. Да и о чем спорить? Верно тетка говорит – все это одна дурь. Сам ведь только что Деду доказывал, что дурь. Плюнь, забудь и живи, как жил. Да в том-то и дело, что жить, как жил, больше невозможно. Сил нет. Разве можно жить, глядя на вымирающий Город? Легче уж пробираться Мертвыми Полями. Разве можно жить, прикидывая, сколько дней осталось до смерти Ксаны? Лучше уж с копьем на свирепня…
– Жениться тебе надо, – тихо произнесла Ксана.
– На ком? – равнодушно спросил Улисс. Он вдруг подумал: как, наверное, хорошо было раньше, лет пятьдесят назад, когда всем казалось, что жизнь понемногу налаживается, что Город – это надежно и надолго.
Люди охотились, чтобы иметь припасы на будущее, женились для создания семей, рожали детей для продолжения рода, строили стену ради жизни Города…
Теперь все то же самое делается с единственной целью – отодвинуть немного неизбежный конец, который все равно скоро наступит. Будущего теперь нет. Его, конечно, не было и пятьдесят лет назад, но тогда об этом никто не знал. Было ли оно вообще когда-нибудь у людей, это будущее? Наверное, было, только очень давно, когда от них еще что-то зависело. От тех, что остались после войны, не зависит уже ничего.
Война не уничтожила сразу всех, как это, вероятно, намечалось по плану, но люди все-таки добились своего – послевоенное столетие будет последним для человека. Или, но крайней мере, для Города. Возможно, население каких-нибудь других, далеких земель протянет дольше, но какое это имеет значение для Города, отрезанного от них Мертвыми Полями и таким же мертвым океаном?
– Да что же, на ком? – заговорила тетка. – Хроманя вон подрастает. Девка работящая, и ты бы, глядишь, остепенился…
– Так она и без меня работящая, – пожал плечами Улисс, – я-то здесь при чем?
– Ну, как это – при чем? – сказала тетка. – Может быть, дети у вас будут…
Тяжелый удар вдруг потряс дощатую перегородку в углу, послышалось громкое сопение, звякнула цепь, и над перегородкой показалась голая безглазая голова Увальня. Он потянул воздух ноздрей, широко разинул рот и, роняя слюну, издал пронзительный вопль.
– Сейчас, сейчас! – тетка кинулась к плите.
Улисс налил в плошку воды и, сунув ее в трехпалые лапы Увальня, вышел за дверь…
Солнце ярко светило сквозь голые ветви деревьев, было морозно и тихо, только вдалеке посвистывала какая-то птица. Снег в лесу свежий, рыхлый, не то что плотный наст в полях вокруг Города, и если бы не Дедовы лыжи, Улиссу пришлось бы барахтаться в нем по пояс.