Помощник викария и актриса
Шрифт:
— Да-да, — отвечал викарий, вполне понимая раздражение, которое выказал Эндрю, — но ведь нельзя же так! От нас ожидается служить определённым примером поведения, как вам известно, а вы, ну, вы каждый день уплываете на лодке и возвращаетесь не один, и, конечно, люди начинают судачить, что весьма огорчительно.
На мгновение праведность совершенно покинула Эндрю и сам нечистый завладел его душой, ибо, хватив кулаком по столу с недвусмысленной горячностью, он напрямик заявил викарию, что люди могут отправляться к чёрту.
Лицо викария изменилось, как в калейдоскопе, при этом неожиданном возражении, и в тоне, которым он указал Эндрю, что земная миссия духовенства — направлять людей в совершенно противоположную сторону, явственно послышалось сожаление.
Затем он взял свою шляпу и зонтик, со скорбным покачиванием головы, вздохнув, пожелал Эндрю всего хорошего и ушёл.
Наш праведник был в ярости. "Как смеет злокозненный мир судачить обо мне и моём поведении? — возмущённо спрашивал он сам себя. — И подумать только, что даже такой разумный человек, как викарий, обеспокоен тем, что услышал!"
Будь Эндрю светским человеком, то мог бы иметь основания притязать на видное место в истории богохульных оборотов, — тогда как на деле его угораздило только допустить несколько необыкновенно резких мыслей. В итоге получасом позже он мчался в направлении реки с поспешностью, вызванной благородным негодованием, и горя желанием уладить дело раз и навсегда.
Да, выход был только один. К счастью, он был обладателем приличного собственного дохода, который позволял ему жить в благословенной независимости, и он решился просить мисс де Во отправиться с ним и его деньгами в церковь и соединить всё в браке.
Он нашёл её сидевшей на траве и очень благонравно выглядевшей в белом платье и соломенной шляпке, — совсем как Мадонна, подумал он.
С оригинальным замечанием о жарком солнце и ясном небе он помог ей войти в лодку, — что она сделала, традиционно показав щиколотки, — и поправил для неё подушки с более чем обычной заботливостью.
Затем, снова взявшись за вёсла, он стал энергично грести по направлению к Уайденхэму. Он помнил одну живописную естественную беседку, образованную нависающими ветвями бука, под благодатной сенью которого намеревался сделать остановку и затронуть деликатную тему. Он не способен был ни на что, кроме как думать о том, что должен сказать, — и даже проповедь никогда не доставляла ему половины такого беспокойства и тревоги, — посему, естественно, он был необычно молчалив и погружён в себя.
Некоторое время она терпела это; но когда она спросила его в третий раз, не жарко ли ему, а он ответил ей с бессмысленной улыбкой, что находит их действительно весьма прелестными, то посчитала, что пора заставить его очнуться. Итак, коварно дёрнув правый шкерт [4] , она ловко направила Эндрю в куст колючего боярышника, который хотя и не цвёл, но изобиловал колючками, — каковое обстоятельство тот осознал и без помощи зрения.
Отталкивая лодку обратно, он заметил с умильной улыбкой, которая заставила его царапины кровоточить, что всё это не имеет ни малейшего значения. Потом ему пришла на ум дерзкая мысль, — вызванная воспоминаниями об одном или двух романах, прочитанных в грешные дни его отрочества, — и в словах, которым если слегка и недоставало правдивости, зато, конечно, исполненных поэзии и страсти, он торжественно заверил, что за неё он с радостью отдаст по капле всю кровь из своих жил. В сущности, он чуть ли не намекал, что ни для чего другого его кровь и не была предназначена.
4
Шкерт — один из двух тросиков, с помощью которых поворачивается руль.
Она в самых лучших традициях залилась румянцем и принялась внимательно изучать свои бежевые туфли. Заметив этот благоприятный знак и считая лёд практически сломанным, Эндрю оставил нос лодки в боярышнике, за который она зацепилась, забыл о беседке полумилей дальше вверх по реке и немедленно приступил к форсированной демонстрации любовной риторики.
Бледный и задыхающийся, с колотящимся сердцем и дёргающимися руками, вёл он своё повествование, то запинаясь и заикаясь, то с головой погружаясь в поток многословия и бессвязных речей.
А она, пристально разглядывая обводы своей элегантной обуви, смутно осознала, что он просит её стать его женой. И от этой догадки сердце у неё забилось. Не столько из сочувствия, сколько из боязни, как бы он не опрокинул лодку, прежде чем закончит.
Наконец он остановился и в знак того, что закончил, вытер пот со лба и кровь со щёк.
Хитрая и коварная светская женщина, без сомнения, стала бы говорить о неожиданности предложения. Простодушное, неискушённое дитя пред ним поступило иначе. Подняв на мгновение свои ласковые тёмные глаза и поощряя его застенчивым и одновременно нежным взглядом, она прошептала:
— Я так счастлива, Эндрю, так счастлива!
Влюблённый Эндрю в восторге упал бы на колени, если бы вовремя не вспомнил о катастрофических результатах, которые могли бы воспоследовать за таким опрометчивым поступком. Ему пришлось удовольствоваться тем, что он простёрся вдоль лодки и схватился за её руку, которую она чуть вытянула ему навстречу.
— Вы любите меня? Вы действительно любите меня? — неверяще прошептал бедный юноша.
— Больше, чем я могу вам сказать, — ответила она, потупив взор.
После этого последовало много трогательных слов, много вздохов и много пылких взглядов. Но солнце норовит заходить назло влюблённым, и вскоре Эндрю с ещё одним вздохом был вынужден освободить лодку из куста и направить свой путь домой.
Он более, чем когда-либо, жаждал увидеть её дом, когда они высадились в Столлбридже. Но она настаивала на том, чтобы уйти одной, и вопреки его протестам и выражениям презрения к общественному мнению ушла одна.
Несмотря на это, когда Эндрю Баррингтон шёл домой, он чувствовал себя действительно счастливым человеком, и мысли его были полны отрадных надежд, которые он возлагал на завтра. Но завтра принесло ему разочарование в надушенной записке. Её внезапно вызвали в город, писала она, телеграммой, которая известила, что её дорогая тётя опасно заболела. Будет ли он писать?
Он положил записку на стол. Потом схватил её и, отчаянно покраснев, засунул, комкая, в карман, когда служанка внесла поднос с завтраком.
Он почувствовал себя лучше, когда та вышла, и начал думать. Вытащил записку из кармана и прочитал снова. При слове "тётя" он впал в ступор. Оно предполагало семью. И с этим предположением пришёл тошнотворный страх, что её родные, — кто бы они ни были, — могут воспротивиться их союзу. Его тревога была невыносимо ужасна. Он должен что-то сделать. Его взгляд снова упал на записку. "Будете ли вы писать?" Да, он напишет тотчас же. Достав необходимые принадлежности и усевшись, он серьёзно размышлял, наверное, с полчаса. Наконец со вздохом взялся за ручку и начал. На протяжении часа он усердно работал, и в течение этого времени содержимое корзины для бумаг неуклонно увеличивалось. Но в конце концов его критический дух был удовлетворён, и он присовокупил свою подпись к одному из самых многокрасочных цветов красноречия, который когда-либо распускался между бумажными листами в бюваре пастора. То, что он написал, могло быть кратко обобщено в трёх предложениях. "Я люблю вас. Я никогда больше никого не полюблю. Если ваши родители запретят нам вступить в брак, я буду несчастлив".