Помяловский
Шрифт:
Как ко всему этому относится Надя? На вопрос Молотова: согласна ли она с этим, — Надя не отвечает, очевидно ожидая от своего героя, чего-то более возвышенного. Тогда Молотов ставит вопрос: неужели запрещено устроить простое, мещанское счастье? Исповедь Молотова обрывается на этом вопросе. Молотов и Надя обнимаются. И авторская ремарка: «тут и конец мещанскому счастью. Эх, господа, что-то скучно…»
Этой концовкой завершается вторая повесть Помяловского.
Какова же идея повести и каков должен быть дальнейший путь Нади и Молотова?
Помяловский не дал третьей части намеченной трилогии и не известно — по какому пути пойдет
Вернее всего, зараженный духом приобретательства, Молотов пойдет еще дальше по этому пути.
Правда, в романе противопоставлен иной путь — путь деклассации, выразителем которой является Череванин. Посмотрим, какие тенденции общественного развития выражают оба эти героя Помяловского.
Обратимся сначала к Молотову, сопоставим то общественное значение, какое дает ему Помяловский в «Мещанском счастье» и как оно видоизменяется в «Молотове».
Молотов представлен двояко. Мы знаем его, по «Мещанскому счастью», как плебея, борющегося, правда стихийно, с «белой Породой», как передового бойца против дворянства. И в этой роли он предтеча Базарова, Марка Волохова и др. В «Молотове» мы узнаем о нем из рассказа Череванина, что после разрыва с Обросимовым его карьерой «распорядился фатум, а не разумный выбор». Он стал чиновником по совету своего университетского товарища Андрея Негодящева.
В роли чиновника Молотову пришлось наблюдать тогда по волжским селениям толпы детей — босоногих, грязных, оборванных, с непокрытыми головами. Тогда он тревожно размышлял, что это растет новое поколение безграмотного люда; «сколько из них выйдет воров, людей не имеющих нравственности». Ему хотелось приподнять крыши со всех домов и заглянуть в эти тысячи жизней. Ему хотелось и в свою и в чужую жизнь заглянуть до самой глубины, до последних основ ее. Он думал, что учился мало, и начал просиживать ночи над книгами, хотел проверить все своей головой и жизнью.
Столь высоконастроенный Молотов естественно охладевает к Андрею Негодящеву — карьеристу и цинику.
Он неустанно полемизирует с местным доктором, который проповедует что-то вроде гегелевского: «Все разумное действительно, все действительное разумно». От этого философского примирения с действительностью Молотов далек; ему еще близки идеи, во имя которых Белинский вел борьбу с «колпаком Егора Федоровича», т. е. с философией примирения Гегеля. Молотов спрашивает: «Кто виноват в том, что человек делается злодеем? Вы докажите, что он сам один виноват в сделанном зле, а не привели его к нему другие, и тогда делайте, что хотите». Своеобразный гегелианец — доктор ничего не мог объяснить Молотову.
«Тогда он сказал себе: я должен сам, должен своим опытом, своей головой дойти до того, что мне нужно… Только то и можно назвать убеждением, что самим добыто, хотя бы добытое было и у других точно такое же, как и у меня. Я сам есть первый и последний авторитет, исходная точка всех моральных отправлений, и чего нет во мне, того не дадут ни воспитание, ни пример, ни закон, ни среда». В силу этих своих воззрений Молотов в качестве чиновника прослужил всего полтора года: его заставили выйти в отставку. Таким образом,
Довольно ухабистый путь проходит Молотов для того, чтобы успокоиться на положении архивариуса одного присутственного места.
«Выделился из народа, — исповедуется Молотов — и потерялся. Натура звала на какое-то другое место; во мне было полное желание определить себя, отыскать свою душу, самостоятельно выбрать род жизни и ничего не мог сделать — судьба насильно надела на меня мундир чиновника и осудила на архивную карьеру». Причиной всего этого, по Молотову, нужда — «безживотие злое».
Долгим и настойчивым собиранием собственности заканчиваются искания Молотова. Помяловский, возвращает своего героя на те рельсы, которые проложил в русской литературе Гоголь. Но проблема приобретательства, воплощенная у Гоголя в Чичикове, получает у Помяловского дальнейшее направление.
«Я сам, один, — суммирует Молотов, — без всякой посторонней помощи, сумел пробиться и выбиться из бедности. Кому я обязан своим комфортом и довольством? Откуда у меня деньги, вазы, картины, серебро и фарфор. Мне никто и ничего даром не давал; судьба бросила меня нищим и голодным, провела через страшную школу бедности, и вот я стал копить деньги. Я люблю их, потому что люблю независимость, я сам себя должен прокормить… Никто воды не даст напиться без того, чтобы не согнуть спины. Все, что у меня есть, заработано своими руками… Чего фальшивить, становиться на ходули. Деньги всем нужны. Были когда-то побуждения иные, высшие, а теперь приобретать хочется, копить, запасать и потреблять. Не поэтично, но честно и сытно. Честная чичиковщина настала, и вот сознаю, что я тоже приобретатель. Злато — металл презренный, — кто это сказал такую чепуху». И любимый афоризм Молотова: «жизнь растет из натуры, а не из принципа».
— Неужели запрещено устроить простое мещанское счастье? — спрашивает Молотов.
Сам Помяловский ответил на этот вопрос, конечно, отрицательно. Это вытекает не только из концовки романа — «Эх, господа, что-то скучно», но и из характера всего дальнейшего его творчества.
Таким образом, приобретательство Молотова менее романтическое, чем приобретательство гоголевского героя. Из всех приобретателей Чичиков — по верному наблюдению С. П. Шевырева — отличался необыкновенным поэтическим даром в изыскивании средств к приобретению. «Неправда ли, что в этом замысле (покупать мертвые души) есть какая-то гениальная бойкость, какая-то удаль, плутовство, фантазия и ирония, соединенные вместе. Чичиков, в самом деле, герой между мошенниками, поэт своего дела».
Приобретательство Молотова же весьма прозаично.
Недаром герой Помяловского, ставя себе вопрос «куда пошли силы его» — отвечает: «На брюхо свое, на добывание насущного хлеба. Благонравная чичиковщина… Скучно… Благочестивое приобретательство, домостроительство, стяжание и хозяйственные скопы».
Молотов идет по этому пути, снедаемый всеми противоречиями, которые определяют путь буржуазной интеллигенции. В лице Молотова этот «путь» завершается открытой буржуазной тенденцией. Оттого Молотов возродился в литературе конца XIX века в типе буржуазных культуртрегеров у Чехова (Астров) и у других. В лице Ивана Самгина Горький впоследствии («Жизнь Клима Самгина») даст один из любопытнейших фазисов развития молотовщины.