Помяловский
Шрифт:
«О, препоганая мать-природа, зачем ты создала мать-сивуху — чтобы тебя насквозь прошло! О, святорусский народ — брось пить, — я один из бросающих. Правда, все великие люди пили (по Гервинусу), отсюда следует, что ты великий народ, народ-пьяница; Но будь трезвым великим народом!.. Великий русский народ, расшиби ты поганую посуду с поганой сивухой; наплюй в окна кабаков и в рожи их производителей! Отрезвись — и пой хоть ту же унылую песенку, какую пел до сих пор, только не спьяна! Но чую, чую взбешенной душой, что это все напрасно написано: доктор не вылечит певчего. Значит, так тому и быть, на роду что ли нам написано это?.. Проклятая жизнь и проклятая ты, природа!.. Чую, что смерть идет ко мне быстрыми шагами. Итак, много ли нажил?
— О, проклятая жизнь».
Это лирическое авторское отступление писано, очевидно,
Николай Герасимович ясно видел те губительные перспективы, которые его ожидают. Об этом он открыто говорит в своих письмах. Тщетно старались спасти его друзья, в особенности поэт Я. П. Полонский, он ухаживал всячески за Помяловским, приютил его одно время на своей квартире и всячески старался отучить его от пьянства. В трезвые минуты Помяловский — по отзывам его друзей и знакомых — был обаятельнейшей натурой. «Роковая страсть, пишет А. Ф. Пантелеев, — не всегда владела им; даже в последние годы выпадали иногда целые недели что он преодолевал ее. И тогда, — что это был за удивительный человек».
Помяловский мучительно переживал свой недуг. Он неоднократно возвращается поэтому в «Брате и сестре» к образу алкоголика, подходя все же к нему без всякой мелодраматической чувствительности, какой много, скажем, у Достоевского в изображении Мармеладова из «Преступления и наказания». И здесь Помяловский подводит прежде всего социально-психологическую базу. Именно с этой точки зрения объясняет он своё влечение к алкоголю.
«Бурса проклятая измозжила у меня эту силу воли и научила меня пить. Потом в жизни обстоятельства вышли скверные, наконец, привык… А множить еще хочется, работы впереди много, силы еще есть во мне; но они пропадут, если не остановиться вовремя… Тяжело мне. Что делать? Или, в самом деле, пропадать надо? Рыдания его усилились и перешли в конвульсивный припадок». (Н. Благовещенский).
В упомянутом нами уже письме к Я. П. Полонскому от 1862 года Помяловский относит начало алкоголизма к семилетнему своему возрасту. Любопытны эти строки:
«По выходе из бурсы я столкнулся с добрыми и умными людьми. И понял всю гадость прежней жизни и угрызений совести по случаю, в котором я нисколько не виноват. Я ободрился, бросил пить, работал усердно и, наконец, довольно удачно выступил в литературе. Все улыбалось впереди, и я не думал, что придется поворотить на старую дорогу, а пришлось-таки. Этот поворот случился два года назад. В продолжение всего нынешнего года я был в состоянии полупомешанного. Характер мой изменился; прежде я пил — теперь пожираю водку, прежде отвергал религию — теперь кощунствую; не терпел деспотизма, а теперь сам деспот; не уважал сплетню, приговор кружка, а теперь — общественного мнения; острил и шутил, а теперь ругаюсь. Говорил, а теперь реву. Я дошел, наконец, до мысли о самоубийстве».
В этом письме не случайно подчеркивается усиление и развитие недуга летом 1862 года. Тогда уже обозначилась правительственная реакция (закрытие «Современника», арест Чернышевского и т. д.). На Николая Герасимовича это подействовало особенно подавляюще, ибо избавиться от своего недуга, как мы уже знаем, он мог бы только в атмосфере общественного подъема.
В своих письмах и разговорах с друзьями по поводу своей болезни Помяловский сообщает, «про одно романтическое обстоятельство», обусловившее обострение его болезни.
«Незадолго до смерти, — рассказывает Благовещенский, — он сказал своей матери, что в это время он любил одну девушку, воспитанницу какого-то столоначальника, что сватался к ней, но столоначальник ему отказал, как семинаристу, не имевшему прочной служебной карьеры, и что оба они (девушка и столоначальник) уже умерли. Где и когда познакомился с ними — это так и осталось тайной. В упомянутом письме к Я. Полонскому Николай Герасимович приводит отрывок из своего письма, которое хотел послать, но не послал своему брату: «Я люблю одну девушку, которая подарила меня несколькими поцелуями. Но по проклятой судьбе замуж за меня выйти не может. Я любил ее пять лет, пять лет только дышал ею, молился на нее. Два года назад решено, что нам невозможно жениться. Зимой мы должны были совершенно расстаться. В это время я запил до такой смертности, что не могу остановиться. Теперь только догадался, что, чем
Намеченного в этом письме «дикого плана самоубийства» (слова Н. Г.) Помяловский не осуществил, «потому что захворал и во время болезни задумался». Такую трагическую борьбу вел с самим собою Николай Герасимович, надеясь, побороть эту «глупую жизнь», чтобы в полной мере отдаться творчеству.
Переживания своей неудачной любви Помяловский, между прочим, положил в основу рассказа о Череванине и его характере («Молотов»). Череванин тоже от неудачной любви «с горя ходил на мост, чтобы погребсти в Неве свое грешное тело, но кончил тем, что нарисовал на свою невесту карикатуру; впрочем, с тех пор он особенно коротко сошелся с Дионисом». Не случайно в речах Череванина выражены некоторые мысли о пьянстве самого Помяловского. «Отведав вина, — писал Николай Герасимович Полонскому о раннем периоде своего пьянства, — я почувствовал, что изменяется расположение духа, и с тех пор стал отведывать все чаще и чаще». Этот период утешения в алкоголе переживает и Череванин: «Сидишь, сидишь, и такая тоска заберет — рассказывает он, — что и сам не замечаешь, как очутишься в портерной или трактирном заведении. Я уверен, что ты не смыслишь ничего в вине, а ты вообрази себе: выпьешь, вдруг огни потекут по телу, грудь вздохнет широко, вот она жизнь-то начнется… Прекрасная погода, отличная газета, чудная водка. Думы и печали далеко летят. И хмель не заснет в тебе; он входит, растет и разрастается… В голове туман, в к^ови жар… петь хочется, плакать и целовать всех… Вот это не мечта, а жизнь… Я ее чувствую, едва не ощущаю руками… Понял, милый человек? И пойдут писать дубы еловые, дубы сосновые… дубы липовые»…
Если в образе Череванина воплощен период, когда в алкоголе Н. Г. находил какие-то импульсы для _ творческого подъема и успокоения тоски, то в романе «Брат и сестра» мы имеем другую картину.
Здесь пьянство берется и как личная катастрофа, и как общественное бедствие.
«БРАТ И СЕСТРА»
«У нас есть огромный слой общества, целая масса людей, живущая особенно, мало известною для так называемого образованного общества жизнью, — это бедный разряд разночинцев. Люди они или нет? Узнаемте же, что это за существа, и разоблачимте гнойную язву нашего — да, нашего общества.
Трагизм социальной деклассации — вот тема романа «Брат и сестра». В образе Череванина («Молотов») эта тема была уже намечена. Личная трагедия бессильной борьбы с пьянством, ощущение безысходности обострили интерес Помяловского к «отверженным» буржуазного общества. Он стал изучать их с необычайным усердием, пропадая по целым неделям в знаменитой Вяземской лавре, в притонах нищеты и проституции, в кабаках, грязных харчевнях и публичных домах, в отвратительных катакомбах, ведя знакомство и кутежи с преступным людом. «Вот ужо выставлю картинки напоказ нашему обществу, — говорил Николай Герасимович, — пусть полюбуются».
Сюжет романа задуман был следующий. Брат и сестра терпят неудачу на пути честной деятельности. Плебей (брат) борется с окружающим его обществом, обличая его, противопоставляя его жестоким нравам гуманные идеи; общество от него отворачивается, доводит героя до крайних пределов бедности. Такой путь проходит и сестра — гувернантка. Доведенные до «последней черты», они (брат и сестра) кончают притонами Сенной. Во второй части романа — по рассказам мемуаристов — Помяловский предполагал дать картины публичных домов, типы публичных женщин, преступных элементов. Задумана была огромная эпопея в тридцать листов. В предисловии к роману имелось в виду предупредить читателя, что если у него слабые нервы и в литературе он ищет развлечения или элегантных образов, то пусть он не читает книгу.