Попаданс
Шрифт:
— Какая?
Гость опешил.
— Что значит какая? — возмутился он. — Репрессии, разумеется! Вся эта его теория усиления классовой борьбы! Все эти призывы повысить революционную бдительность!.. Отсюда гулаг! Отсюда ослабленность командного состава Красной Армии и, как следствие, катастрофа сорок первого года!..
— А вы, значит, намерены всё это исправить?
— Да!
— Задним числом?
— Да!
— А каким, простите, образом?
— Н-ну… Предостеречь… подсказать…
— Сталину?
— Да!
— Вы
— А я докажу! Я объясню ему, кто я такой и откуда!..
И наш параноик неистово ткнул указательным пальцем в светлое будущее… Или настоящее… Или прошедшее… Куда-то, короче, ткнул.
— Рисковый вы человек! — не подумавши, брякнул я.
Опять-таки зря. По сути, взял на слабо. Лицо посетителя застыло.
— Я прекрасно сознаю, чем рискую, — твёрдо ответил он. — Я рискую одной своей жизнью ради спасения миллионов жизней…
Чувствовалось, что фразу эту он выковал и закалил не сегодня и не вчера.
— Стоп! — скомандовал я. — Вернёмся к тому, с чего начали. Вот, допустим, отправил вас Ефим Григорьевич в сталинские времена… Допустим!!! — рявкнул я, видя, что он снова намерен открыть рот. — Допустим, я сказал! И как вы попадёте на приём? Арестуют в первом населённом пункте! У вас же на лбу крупным шрифтом отпечатано: не наш! Всё не наше: прикид, манеры… Стало быть, империалистический шпион! Или примут за психа, что немногим лучше…
— Н-но… можно ведь сразу в Кремль…
— А там арестуют ещё быстрее, — заверил я. — Там, знаете ли, охрана…
Бритоголовый погрузился в тревожное раздумье.
— А прямо в кабинет?.. — с надеждой спросил он.
— А если прямо в кабинет, то тут даже и арестовать не успеют. Ну вот представьте на секунду: возникаете вы из воздуха в кабинете вождя. А в ящике письменного стола наверняка браунинг лежит. Тот самый, из которого он хлопнул Аллилуеву…
— Это легенда! — вскипел гость. — Клевета! Она сама застрелилась! Об этом и в «Википедии» сказано!
— Хорошо, легенда, — не стал спорить я. — Но уж вас-то он точно хлопнет! Чисто инстинктивно — представиться не успеете!.. Даже не знаю, что вам тут присоветовать… Разве что проникнуть непосредственно в мозг товарища Сталина…
— О! — неожиданно сказал Голокост. — А это, кстати, можно — этого не запрещали…
Ну вот кто, спрашивается, меня за язык тянул? Однако, как выражаются в нашей бильярдной: скиксовав — не перекиксуешь. В глазах Ефима тлела, разгораясь, новая грандиозная идея, а когда такое случается, удерживать его бесполезно, да и просто опасно.
Заветная кладовка была открыта, оттуда уже изымались какие-то проводки, присоски, разъёмы и даже почему-то старый электрический утюг без вилки, который, впрочем, вскоре отправили обратно. Видя, что Голокост включил паяльник и воздух вот-вот наполнится едким запахом канифоли, я со спокойным сердцем закурил и, присев бочком на подоконник, принялся наблюдать за происходящим безумием.
Гость был вне себя от восторга и говорил, говорил, говорил. Без остановки.
— Ефим Григорьевич, вы гений! — вскрикивал он. — Товарищ Сталин примет мои советы за внутренний голос! За свою собственную интуицию! Вы понимаете?!
Ефим Григорьевич в ответ лишь мычал и паял.
— Или примет за угрызения совести, — мрачно добавил я, гася окурок в блюдце.
Гость замер, затем медленно повернулся ко мне. Я встретил его пытливый взгляд с полным равнодушием. Бывали у Голокоста посетители и покруче.
— Совести? — озадаченно переспросил он. — Ну а что? Почему бы, собственно, и нет?
— Готово, — объявил Ефим, выдёргивая шнур из розетки.
— Как?! Уже?.. — поразился гость.
— Ну так дело-то нехитрое… — пожал плечами изобретатель, выкатывая из угла инвалидное кресло. — Садитесь, устраивайтесь, как вам удобно… Хорошо, что вы голову бреете…
Недоверчиво поглядывая то на Голокоста, то на каталку, то на меня, подопытный осторожно опустился на сиденье, потрогал подлокотники. Ефим тем временем утыкал бритый череп посетителя присосками, кое-как распутался с многочисленными проводками, один из которых подсоединил к ноутбуку, а два других — к чему-то невразумительному.
— Вы расслабьтесь… — посоветовал он.
— Но это… — опасливо начал тот.
— Не больно, — успокоил его экспериментатор — и щёлкнул клавишей мышки.
Лицо сидящего стало отрешённым, веки сомкнулись.
— Ну вот… — удовлетворённо сказал Голокост. — Доставай… продолжим…
Я слез с подоконника, подошёл к сидящему. Вроде дышит. Открыл мутную стеклянную створку серванта и вернул на стол початую бутылку, мензурки, сыр. Сели, чокнулись, отпили до второго деления.
— Слушай… — сказал я, вновь оглянувшись на недвижное тело в инвалидной коляске. — Но ты уверен вообще, что это безопасно?
— Для кого? — живо уточнил Ефим.
— Для него, понятно! Не для нас же… Ты его в какой год скинул?
— Вроде в тридцать седьмой, как просил… Сейчас посмотрю… — Ефим повернулся к ноутбуку. — Да, всё верно, тридцать седьмой… А что тебя беспокоит?
Я долил вино в мензурки до первоначального уровня (как выражаются у нас в бильярдной: взлохматил) и попытался собраться с мыслями.
— Ну хорошо… — в недоумении начал я. — Предположим, в голове товарища Сталина начинает звучать голос. Предположим, он принимает его за угрызения совести…
— И что?
— Но он же политик, Фима! Вождь! Ты что, не знаешь, как они при необходимости поступают с собственной совестью?