Пора уводить коней

Петтерсон Пер

— Идиот проклятый, — сказал я, уже понимая, что решил оставить его в покое. Правый кулак разжался, и на лице передо мной ясно изобразилась гримаса разочарования. По каким-то неизвестным мне причинам он предпочел бы кричать «полиция, полиция!», но в этот самый миг раздался мамин возглас:

— Тронд! — донеслось откуда-то снизу улицы. — Тронд! Вот он, я его вижу! «Вермландсбанк»! — кричала она чуть громче, чем я мог бы поставить ей в заслугу. Хорошо хоть она не заметила того, как на моем конце улицы чуть было не пошла наперекосяк вся моя жизнь. Зато теперь я вышел из круга, светящиеся стрелки потухли, диаграммы и ниточки смялись, растаяли, потекли вдоль тротуара тоненьким серым ручейком и исчезли под решеткой ближайшего стока. На правой ладони у меня были красные метки от врезавшихся

в кожу ногтей, но выбор я сделал. Если бы я ударил того мужика из Карлстада, жизнь моя стала бы иной, а сам я стал бы другим человеком. И глупо утверждать, хотя многие так делают, что все равно я пришел бы к тому же самому. Вовсе нет. Просто я счастливчик. Я уже это говорил. Но это правда.

Я не хотел заходить в банк, поэтому остался стоять снаружи, упираясь одним плечом в серую каменную стену между окон и с отцовым шарфом на шее; с дующим в лицо октябрем, ясным ощущением Клараэльв и всего хлама, который река несет с собой, где-то недалеко за спиной, и дрожанием в животе, как после длинного забега, когда дыхание давно восстановилось, а само усилие еще живо во всем теле. Лампа, которую забыли потушить.

Мама пошла туда одна, сжимая в руках доверенность от отца; упрямая и настроенная все сделать, но скованная языковой стеснительностью. Она отсутствовала почти полчаса. На улице было дьявольски холодно, я не сомневался, что заболею. К тому моменту, когда мама наконец вернулась с растерянным, почти мечтательным выражением на лице, холод с реки покрыл все мое тело тонкой пленкой из неизвестного материала, отчего я стал на одну мысль отстраненней, на одну мысль толстокожей, чем раньше. Я выпрямил спину и спросил:

— Ничего не вышло? Они не поняли, что ты говоришь? Или не хотят отдавать денег? А может, вообще счета нет?

— Нет, нет, — сказала мама. — Все отлично. Счет есть, деньги дали. — Она засмеялась нервно и добавила: — Сто пятьдесят крон. Я не знаю, конечно. Но тебе не кажется, что это очень мало? Я не представляю себе, сколько зарабатывают на лесе. Ты не знаешь?

В свои пятнадцать лет я мало что знал об этом, но денег должно было быть в десять раз больше. Франц всегда говорил, что лес сплавляют не так, как хочется моему отцу, что он затеял отчаянный проект и что он, Франц, помогает ему единственно потому, что они друзья и он знает причину отцова отчаянья. И хотя мы с отцом успели разобрать один завал на реке прежде, чем нам стало пора возвращаться, это не спасло ситуацию. Река расставила свои тормоза со всей беспощадностью: уровень воды стремительно вернулся после ливней к нормальному для конца июля, и сплавляемый лес застрял, опрокинулся и взгромоздился огромными кучами, которые потом можно было только взорвать динамитом, бревна то и дело утыкались в каменистый берег или трагично опускались в низкой воде на дно и оставались там неподвижно лежать, так что лишь каждое десятое бревно добралось до лесопилки. И стоимость леса не превысила ста пятидесяти шведских крон.

— Не знаю, — ответил я, — не знаю, сколько зарабатывают на лесе. Не имею представления.

Мы стояли перед «Вермландсбанком» и смотрели друг на друга, я наверняка был груб и угрюм, как часто с ней, а она растерянна, и неуверенна, но не ожесточенна сегодня. Она прикусила губу, улыбнулась и внезапно сказала:

— Зато мы с тобой попутешествовали вдвоем, только ты и я. Это ведь тоже не каждый день бывает.

— Да, но знаешь, что самое смешное?

— А есть смешное? — спросил я.

— Мы должны истратить деньги здесь. Мы не можем просто захватить их в Норвегию. — Она расхохоталась. — Там какие-то строгости с валютным регулированием. Я, конечно, должна была о них знать, но упустила из виду. Впредь придется к таким вещам внимательнее относиться.

Вот этому она никогда не научилась, будучи мечтательницей по природе и слишком погруженной в себя почти все время. Но в этот день она внезапно собралась. Снова засмеялась, взяла меня за плечо и сказала:

— Пойдем-ка обратно, я тебе что-то покажу.

Мы вдвоем пошли по улице в сторону вокзала. Я больше не мерз. Ноги одеревенели от долгого стояния, и все тело затекло, но от ходьбы все пришло в норму.

Мы остановились перед магазином одежды.

— Это здесь, — сказала мама и впихнула меня внутрь первым.

Из комнатки позади прилавка вышел продавец, поклонился и поинтересовался, чем он может быть полезен. Мама улыбнулась и произнесла очень четко:

— Нам нужен костюм для этого молодого человека.

Конечно же, костюм по-шведски называется не костюм, а каким-то совершенно другим словом, догадаться о котором мы никак не могли, но мама на этот раз не смутилась, а просто повернулась и пошла в угол к вешалке с костюмами, вдруг элегантно цокая каблуками, сняла один, покрутила его на плечиках, повесила через левую руку чтобы посмотреть на него, потом кивнула в мою сторону и сказала, улыбаясь долгой улыбкой:

— Вот такой костюм — вот для него.

Мама улыбнулась и повесила костюм на место, а мужчина тоже улыбнулся, кивнул и стал измерять меня: обхват талии и длину ноги по внутренней стороне бедра, а потом спросил, какого размера у меня рубашки. Я об этом никогда не думал, но мама знала. Продавец снял с вешалки темно-синий костюм моего, как он посчитал, размера и показал на примерочную в глубине зала, все это не переставая улыбаться. Я зашел в примерочную, повесил костюм на крючок и стал раздеваться. Там были большое зеркало и табурет. В магазине такая жара, что кожу на пузе и руках пощипывало. Меня вдруг разморило, я плюхнулся на табурет, положил руки на колени, а голову опустил на руки. На мне были только трусы и голубая рубашка, и я уснул бы так, если бы мама не крикнула:

— Тронд, все в порядке?

— Да, — ответил я, поднялся и стал надевать костюм, сперва брюки, потом пиджак поверх рубашки. Костюм сидел великолепно. Я долго смотрел на себя в зеркале. Потом нагнулся, надел ботинки, выпрямился, посмотрел снова. Я не узнавал себя. Застегнул две верхние пуговицы пиджака. Протер глаза тыльной стороной рук, потом долго растирал ладонями лицо, круг за кругом, потом несколько раз резко, жестко провел пальцами по волосам ото лба и назад, потом зачесал челку набок, а волосы за уши. Размял губы подушечками пальцев, к ним прилила кровь, стало покалывать, и так же с лицом, я несколько раз хлопнул себя по лицу. Потом снова посмотрелся в зеркало. Сжал губы и прищурился. Повернулся в одну сторону, глядя на себя через плечо, потом так же в другую сторону. Я ни капли не походил на того, кем был до сегодняшнего дня. И я вообще не казался мальчиком. Я еще несколько раз провел рукой по волосам, прежде чем выйти из примерочной, и готов поклясться, что мама покраснела, увидев меня. Она прикусила губу и пошла к продавцу, вновь водворившемуся за прилавком, в ней по-прежнему бурлил кураж.

— Мы берем костюм, — сказала она.

— С вас ровно девяносто восемь крон, — сказал он и теперь улыбнулся широко.

Я стоял перед примерочной. Видел спину матери, рывшейся в сумочке, слышал, как щелкнул кассовый аппарат и мужчина сказал: «Премного благодарен, фру».

— Можно мне в нем остаться? — громко спросил я, и они оба обернулись и хором кивнули. Старую одежду сложили в бумажный пакет, я свернул его и сунул под мышку. Когда мы вышли и пошли по тротуару к вокзалу и, возможно, кафе, чтобы там перекусить, мама взяла меня под вторую руку, и так мы и шли, под ручку, как влюбленные, легкие на ногу, с нужной разницей в росте, и ее каблуки в тот день так цокали, что отзывались эхом о стены домов по обеим сторонам улицы. Как будто закон тяготения временно частично перестал действовать. Мы движемся в танце, подумал я, хотя ни разу в жизни не танцевал.

Больше мы так никогда не ходили. Дома в Осло она тут же снова налилась своей тяжестью и оставалась такой до конца жизни. Но в тот день мы шли по Карлстаду рука об руку. Новый костюм невесомо сидел на мне и двигался в такт каждому моему движению. Ветер с реки по-прежнему ложился между домов как лед, и рука распухла и болела там, где ногти продрали кожу, когда я так сильно сжал кулак, но все равно все было очень-очень хорошо: отличный костюм, город, в котором так здорово идти по брусчатой улице. Мы ведь сами решаем, когда нам станет больно.