Порфира и олива
Шрифт:
— Ты без сомнения прав. При всем том работа, которую придется выполнять новичку, не требует каких-либо исключительных качеств. Но коль скоро ты сам заговорил о Фракии, мне как раз передали, что из Сардики привезена новая партия рабов.
На мгновение характерный свист и шипение гигантской клепсидры, возвещавшей время в Ульпиевой базилике, перекрыл гомон форума.
— Пятый час [4] , — прокомментировал Карпофор. — Тебе везет. У меня есть еще немного времени перед визитом к цензору Манцину Альбе. Я бы с удовольствием уклонился от этой встречи, подозреваю нашего доброго знакомца в намерении облегчить мой кошелек от лишней тягости и выцедить толику сестерциев.
4
Около десяти часов утра; утверждение, будто римский час был всего лишь приблизительной мерой времени, весьма изменчивой и противоречивой, было бы не более чем эвфемизмом.
Им понадобилось не так много времени, чтобы добраться до эспланады, расположенной на южной стороне форума. Там, на помосте они обнаружили кучку мужчин, женщин и детей с выбеленными ногами и металлическим обручем на шее, там же болталась медалька, на которой предстояло выбить имя будущего владельца.
Утирая крупные капли пота, продавец тыкал в невольников, называя их имена: Эрос, Феб, Диомед, Каллиопа, Семирамида, Арсиноя... Казалось, он говорит о государях или бессмертных звездах. В действительности несчастных всего лишь лишили собственных имен и наделили другими, связанными с мифологией, астрономией или местом, где их пленили.
«Рабов считают по головам и право на них не распространяется», — утверждают законники. Главный признак личного достоинства, первейшее свойство индивидуальности — имя человеческое. Его-то в первую очередь и лишен раб.
— Вот видишь, — прокомментировал Карпофор, — все так, как ты только что говорил: выбирать не из чего.
Аполлоний ничего не отвечал. Он продолжал рассматривать выставленных рабов. Казалось, у них на лицах были маски, крашенные мелом, с пустыми глазницами и застывшими чертами.
— В конце концов, — заключил Аполлоний, как бы говоря сам с собой, — зрелище вовсе неутешительное.
— Но ты все-таки не позволишь себе заразиться этой новой модой! В последнее время оплакивание жребия раба должно свидетельствовать о тонкости натуры. Можно подумать, что многие из нас не помышляют ни о чем другом, как об умножении числа вольноотпущенников.
Аполлоний отрицательно замотал головой.
— Друг мой, мы знаем друг друга с младенчества. Мы могли бы стать братьями, и тебе ведомо, с какой нежностью я к тебе отношусь, вопреки несхожести наших мнений по многим предметам, а потому, прошу тебя, позволь мне питать кое-какие иллюзии, не заставляй меня поверить, что ты вовсе лишен чувства. Впрочем, тебе нечего беспокоиться: с тех пор, как при Августе снова вошел в силу закон о вольноотпущенниках, с ними все в порядке. Можешь спать спокойно, освобождение рабов — не дело ближайших дней.
— Здесь я с тобой не согласен, Аполлоний. Каждый в Риме знает, что закон этот в забвении. Даже до восемнадцати и после тридцати отпуск на волю раба зависит только от доброй воли его владельца и...
Карпофор не успел закончить фразу, так как прямо перед ним возник ухмыляющийся во весь рот работорговец.
— Высокочтимые, взгляните на это чудо! Уникальный образчик, только для вас и притом всего за тысячу денариев.
Оба собеседника обратили взгляд к помосту и обнаружили, что искомое чудо оказалось чрезвычайно тучной женщиной лет пятидесяти, с погасшими глазами и натруженной грудью.
— Ну что, теперь я тебя убедил? Одни ошметки.
Продавец чуть ли не вспархивал в воздух, вопя о том, что они заблуждаются, но тут среди рабов произошло какое-то движение.
— Лови его!
Какая-то тень соскользнула с помоста. Грозди рук протянулись, желая ухватить этот призрак, но он уклонялся. В мановение ока бесплотное нечто оказалось около Карпофора. Всадник преградил ему дорогу. Нечто чуть задержалось, прикидывая, с какой стороны обогнуть массивную фигуру, заградившую путь, вильнуло в сторону, но поскользнулось и было ухвачено за край туники.
— Я так и знал, что от него будут одни неприятности, я был в этом уверен!
В ярости продавец собрался примерно наказать беглеца, но Аполлоний вступился:
— Ну же, спокойно. Ты ведь не собираешься испортить свой товар.
Товаром оказался молодой высокий парень шестнадцати лет с правильными чертами лица, ясными синими глазами и длинными черными прядями, нависавшими надо лбом.
— Где ты нашел эту зверюгу?
— Солдаты легата Кая привели его из Фракии с другими пленными. А ведь меня предупреждали... Я в отчаянии, высокочтимые.
Карпофор резким движением руки заставил продавца умолкнуть и склонился к уху Аполлония:
— Недурная зверушка, как считаешь?
Сенатор ничего не ответил, но по выражению его лица нетрудно было предположить, что он вовсе не остался равнодушным.
— Так ты хотел бежать... Куда же ты направился бы?
Вместо ответа подросток окинул его свирепым взглядом.
— Как его зовут? — поинтересовался сенатор.
— Люпус. Но надо бы мне его наречь не волком, а гиеной.
— Да нет уж, — задумчиво протянул Карпофор. — Сдается, для этого волчины имя подходящее. Люпус... и сколько ты за него просишь?
— Высокочтимый, я не понимаю...
— Что тут понимать? Я тебя спрашиваю: сколько? Пятьсот денариев?
— Пятьсот? Вы только посмотрите: такой сильный малый, такой...
— Перестань придуриваться. Пятьсот денариев или ничего. — И Карпофор сделал вид, что отворачивается.
— Куда же вы! Я все это говорил, чтобы подчеркнуть ценность вашего приобретения. Он ваш, мой повелитель, он ваш.
Сенатор избрал именно этот миг, чтобы вступить в игру.
— Даю тысячу, — повысил он ставку.
Приятель в полном удивлении уставился на него.
— Что происходит, друг мой? Этот раб, выходит, интересует и тебя? Однако же тысяча денариев — это больше, чем он стоит!
— Разумеется. Но, видишь ли, Карпофор, я остался чувствительным стариком, чья душа еще приходит в волнение, встретившись с красотой. Оставь его мне. Подари моим последним дням восхитительное зрелище чужой молодости.
Застигнутый врасплох, Карпофор, похоже, на краткий миг ушел в себя, а затем лицо его осветила улыбка: