Порою блажь великая
Шрифт:
— Нет, у вас не получится. — И на сей раз эдаким замогильным голосом, который меня тревожит малость, честно. Достаточно, чтоб я спросил:
— Что значит — не получится? Не понимаю, о чем ты. Да и что меня остановит?
А она в ответ:
— Я обрушила на тебя свое мщение, Генри Стэмпер… Я целую неделю варила кости летучей мыши…
— Так меня вареные кости летучей мыши остановят, значит? Приехали! Все-таки вы, индейцы…
— Нет. Не только кости, не только…
— А что еще? — спрашиваю, чуточку сварливо. — Что там еще в твоей лютой похлебке?
— Луна, —
Прочие горожане в баре, разочарованные, вернулись к своей выпивке и беседе. Какую-то минуту они думали, что Дженни по-настоящему сцепится со старым ящером. Но нет, решили они, когда она ушла: просто еще одна порция ее обычной болтовни про луну и звезды…И они, проводив Дженни взглядом, принялись чертить пальцами узоры на запотевшем пластике столов, жалея, что шоу не состоялось.
Лишь Генри, поворотившись к залу сухой ссутуленной спиной, всерьез задумался над словами Дженни. Луна? Он медленно тянул свой виски… «Луна, да? — повторил он про себя, насупившись. И медленно вытянул бумажник из кармана. — Что, если… — Достал из бумажника крохотную книжечку, принялся перелистывать страницы, нашел нужные, черный обломленный ноготь побежал по колонке крохотных цифирок. — Посмотрим… Ноябрь… Что, если…» — И он, резко засадив бумажник и книжечку в карман, похромал к выходу, к пикапу. «Господи… что, если она недоговаривает, ведьма?» Помчался на восток, из города, не замечая знаков «стоп» и даже в мыслях не имея вернуться к доктору за Ли. Проезжая мимо лесопилки, он подкатил к берегу и окликнул Энди:
— Как у них там?
Энди тащил кондаком огромное бревно; его моторка, надсадно тарахтя, вползала в просвет в недособранном плоту.
— Отлично, — крикнул парень в ответ. — Почти десять. И таких здоровых я еще в жизни не видывал.
— Как уровень реки? Поднялся, да?
— Есть малость, а что? Не так уж сильно приподнялся, чтоб нас обеспокоил…
— Но ведь сейчас отлив еще, да? А оно поднимается? Отлив ведь, правильно?
Прежде чем ответить, Энди встал на ноги в лодке, чтоб посмотреть на реку; обрывки коры и мусор в самом деле мчались к морю, вниз. Слегка смутившись, Энди развернул лодку и подогнал ее к мерной свае — убедиться, что не напутал с глубиной. Нет, не напутал. И уровень повышался, и уверенными темпами, хотя река по-прежнему катилась к морю.
— Aгa, — медленно молвил он через плечо, — и сбегает, и поднимается. Дядя Генри, к чему бы это? Почему вода прибывает, когда река вниз идет?
Но старик уже врубил задний ход, и пикап выруливал на трассу. Луна. Луна, да? Что ж, пусть луна. Да, пусть сама луна. Но я и луну поимею, богом клянусь…
Когда Амазонка в белом халате наконец отвела меня в кабинет врача на обследование, доктор до такой степени наплевал на мой бедный измученный жаром организм, что даже не оказался на месте; по сути занималась мной Амазонка, а доброго доктора я так и не увидел, покуда она не закончила со мной и не указала на ширму, за которой некая гора плоти под белыми снегами халата, восседавшая в старомодном вращающемся кресле, вдруг присвистнула и ахнула:
— Лиланд Стэмпер? А я — доктор Лейтон. У тебя найдется минутка? Присаживайся.
— У меня найдется минутка, и, наверное, даже больше. Я жду, когда за мной вернется отец, но, если вас это не обидит, я бы предпочел постоять. Плачу дань пенициллиновому уколу.
Багровая докторская физиономия прорезалась ухмылкой, он достал золотой портсигар.
— Куришь?
Я взял
Я, естественно, предполагал, что он через мои руки желает вручить свой гражданский протест братцу Хэнку, как поступали все прочие озабоченные забастовкой горожане, дорвавшись хоть до какого-то Стэмпера. Но вместо этого он, вынув сигарету из своих румяно-ягодичных губ, сказал:
— Просто захотелось глянуть на знакомое лицо — вот и все. Ибо твое седалище сопряжено для меня с определенной ностальгией. Твой задок был первым из длинной череды младенческих задков, осененных и шлепнутых моей повивальной дланью. Ты был первым новорожденным в моей практике.
Я сказал, что он имел бы счастье наблюдать и сам столь памятный предмет, когда бы минуту назад лишь немножко привстал.
— О, ягодицы не слишком-то меняются. Не то что лица. Кстати, как твоя мама? Мне было очень жаль, когда вы с ней отсюда уехали…
— Она умерла, — бесстрастно известил я. — Вы не знали? Почти год уже. Вы еще что-то хотели спросить?
Он подался вперед — кресло жалобно пискнуло.
— Мне очень жаль, — сказал он, вытряхивая пепел в корзину для бумаг. — Нет, все, пожалуй. — Он посмотрел в карту, поданную медсестрой. — Разве лишь — не забудь прийти через три дня на очередной сеанс. И берегись. О, и передай Хэнку привет от меня, когда…
— Беречься? — уставился я на него. Это жирное лицо претерпело внезапную метаморфозу: теперь перед моими глазами был не добряк-доктор, а какой-то Аль Капоне в белом. — Беречься?
— Да, знаешь ли, — сказал он, понимающе подмигнув. И добавил: — От холода, от истощения, эт цетера. — Он кашлянул, недобро глянул на сигарету, приобщил ее к пеплу в корзине, а я гадал, насколько глубоким было понимание, просквозившее в его подмигивании. — Да, его нетрудно изничтожить, — молвил он увесисто и напористо, — если только не позволять ему застигнуть тебя со спущенными штанами.
— Кого его?
— Этот азиатский гриппозный микроб. А ты о ком подумал? — Он взирал на меня из-под мясистых бровей невиннейшим взором — и буквально сочился порочностью. Внезапно я уверился в том, что он знает все, весь мой план мщения, все! Каким-то дьявольским, достойным Сидни Гринстрита [89] образом он собрал на меня полное досье… — Мы могли бы поболтать о том о сем в следующий визит, не так ли? — проурчал он, разбрызгивая смачные намеки. — А пока, как я сказал, берегись.
89
Сидни Гринстрит (1879–1954) — англо-американский театральный, а впоследствии киноактер; в кино известен ролями дородных и всемогущих криминальных боссов («Касабланка», «Мальтийский сокол» и т. д.).