Портрет незнакомца. Сочинения
Шрифт:
— Козыри пики, — говорил писатель Карнаухов. — Выходит, если вас понять, что мы с вами вроде еще не родившейся звезды.
— За звезду! — сказал сосед снизу.
— Да, — говорил я. — Так и выходит.
— Вроде разгорающейся звезды? — приставал Карнаухов.
— За звезду! — сказал сосед сверху.
И мы выпили за разгорающуюся звезду, хотя писатель Карнаухов и возражал.
— Ну, а если я не пожелаю? — говорил он. — Если я пожелаю быть писателем Карнауховым — и точка?
— Не выйдет, — говорил я. — По мысли звезда — и точка.
— За звезду! — предложил сосед напротив.
И летчик Тютчев вошел в квартиру к женщине Нонне, и глаза их встретились.
Дом качался от волнения и трубил, как слон, в тревоге, потому что летчик Тютчев был из тех, что делают по утрам гимнастику в скафандре, а женщина Нонна имела фигуру, обтянутую штанами и свитерами, и привыкла самолично решать свои поступки.
«Нос, ну и пусть нос, — думал я наверху, волнуясь через край, — все равно что-нибудь да получится, так не бывает, чтобы ничего не было».
А летчик Тютчев и женщина Нонна смотрели друг другу в глаза, и комната наполнилась пламенем.
Но летчик Тютчев устоял и сказал голосом моего друга:
— С кем же ты есть, Нонна, если можешь мне объяснить?
— Знаешь, я до визга люблю машины, — сказала женщина Нонна и тронула рукав его кожанки.
Но летчик Тютчев устоял и сказал:
— Если можешь все-таки мне объяснить.
И женщина Нонна, нервная последнее время, как Махно, натянулась струной, засунула руку глубоко за свитер и отдала теплое письмо.
Это было письмо Циркачева, которое женщина Нонна отдала, решив, что она есть с нами, и это со всех точек зрения трудно переоценить.
24. Столкновение
Нельзя сказать по справедливости, что летчик Тютчев и сам не выходил иногда с задней площадки, но нарушал он правила законно, а этот, по его чувству, не нарушал правила законно и лез на летчика Тютчева нагло, вообще ни на кого не глядя. И летчик Тютчев взял его за все пуговицы сразу и поставил обратно в автобус, чтобы все ему объяснить, но автобус дернулся, и летчик Тютчев полетел на заднее сиденье, и Циркачев полетел на него, и кондуктор стал нажимать кнопку, автобус стал останавливаться, засвистел милиционер, закричали люди, а толстая баба Фатьма ползала по автобусу, собирая пуговицы, и летчик Тютчев предстал перед миловидной женщиной-судьей, имея протокол и путаницу в голове, потому что художник Циркачев с достоинством наговорил в протокол все, как было, а летчик Тютчев умолчал про заднюю площадку из мужской сдержанности.
Он стоял перед миловидной судьей, и душа его пламенела потом еще три дня на погрузке угля, так что когда он появился во дворе, все затихло, потому что он нес в себе решимость, как переполненный автобус — людей.
— Я распутаю все это на чистую воду, — сказал он нам. И его нос, острый, как у Гоголя, и его рот, четкий, как молодой месяц, и его взгляд, твердый, как у снайпера, и все его существо, непоколебимое в кожаной куртке, было вкривь и вкось самим собой. — Я не какой-нибудь выдающийся летчик философии, но в своем собственном дворе хватит с меня путаницы, глядя собственными глазами.
— Потому что, — сказал бывший солдат Тимохин, — есть потребность в выпрямлении, Федор Иванович, хотя словами не сказать и не посмотреть себе в глаза, поскольку совестно.
А женщина Нонна сказала:
— Ты помолчал бы лучше, бесстыжая твоя рожа!
Друг и тень летчика Тютчева, Молчаливый пилот, встал, высокий и костлявый, и задумался, глядя большими от природы глазами на собеседников. А писатель Карнаухов сказал:
— Если имея в виду шероховатость, то может дойти до трагедии, как говорит опыт классиков, начиная с Анны Карениной.
Но летчик Тютчев в решимости знал, что ему делать, и без посторонних слов, когда вернется с аэродрома.
Первым пришел к Циркачеву Тимохин.
— Присаживайтесь, — сказал Циркачев и сделал Фатьме глазами в небо, как святой на иконе.
Солдат Тимохин присел.
Циркачев подумал и выставил из-за шкафа набор своих картин номер три: мост в виде обнявшейся пары, звездочет на крыше, раскинувший руки, как пугало или антенна; голая баба Фатьма с подбородком на коленке.
Солдат Тимохин картины посмотрел вежливо, а бабу Фатьму с интересом, однако молча.
— Ну, что об этом скажет друг мой? — спросил Циркачев.
— Я скажу так, — сказал Тимохин, — что лучше тебе отсюда съезжать добром, пока до беды не дошло.
Этот их разговор происходил тогда, когда летчик Тютчев отбыл по делам своим.
— Никуда не поеду, — отрезал Циркачев, убирая картины. — Вам будет пусто без меня и уныло.
Солдат Тимохин вышел, аккуратно прикрыв дверь в мастерскую, и сразу же вошел наш писатель Карнаухов.
— Присаживайтесь, — сказал Циркачев.
Карнаухов присел.
Циркачев подумал и выставил из-за шкафа набор своих картин номер пять: вариация на тему желтого круга и лиловой палочки; голая баба Фатьма в черном чулке, глядящая себе под коленку; сон марсианина — в середине светлее, по краям погуще.
Писатель Карнаухов все это посмотрел со знанием дела и, упомянув, между прочим, пару нужных слов, сказал:
— Арабы были кочевники, а верблюд — корабль пустыни, однако в пустыне, как и в море, нет пресной воды, и в этом, я считаю, вся соль, так что лучше вам отсюда откочевать.
Художник Циркачев стал очень серьезным, уже не поднимая глаз, как святой, а наоборот сказал:
— Но я не поеду, пробуждая добрые чувства и понимание цвета, без чего немыслимо и скучно.
Писатель Карнаухов ушел.
И вошла в мастерскую женщина Нонна.
При виде ее художник Циркачев дал пинка и выставил бабу Фатьму, потом остановился в метре от женщины Нонны и стал настраивать взгляд на ее глаза.
Целую минуту они молчали, а потом женщина Нонна плюнула и вышла, а художник Циркачев стал со злобой укладывать вещи.