Портрет незнакомца. Сочинения
Шрифт:
Молчаливый пилот посмотрел удивленно и вдруг улыбнулся этим словам.
— Что ухмыляешься! — закричал Каин. — Отдай тигру!
Но тот посерьезнел и прошел мимо, даже как-то нахмурившись.
— Ну, смотри, — сказал Каин и ушел мимо прыгающей девочки, человека в телефонной будке и постового с пустой кобурой.
20. Детство Каина
В детстве Каина, как у всего человечества, имелась мать с поглаживанием по макушке, завтраком из первых
И был Каин, пока не осиротел, сыном почтительным, и только в этом он себя превозмог, и можно даже громко сказать — победил, во всем остальном был азарт, и ставки ставил он выше и выше. И, наконец, когда все его ставки были побиты…
Дядя Саша глубоко вздохнул.
— Да, побиты. Вот и поставит он, думаю я, последнюю ставку: жизнь собственную поставит против всего человечества — не приведи Господи, спаси и охрани от такого азарта. Захотел сразу все отыграть, в этом принцип — и замыслы, и исполнение. Может, думает он, что, увидев такую решимость, будет ему спасение и любовь? А мог он выиграть, мог, имея в качестве примера, как из школы убегал, чтобы за мать пол помыть. Однако не повезло…
* * *
— Что поделаешь, Каин, — сказала Мария, — ну что поделаешь.
Он лежал у нее на постели, как мертвая птица, как солдат, павший ниц, как никогда не падает пьяный, а только непьяный, лежал, распластав руки и отвернув лицо.
Больше она ничего не могла сказать и не смогла, оставаясь собой, а потому повторила:
— Что же поделаешь, Каин.
21. Стук шагов
Луна взошла и осветила крыши, блеснула на проводах, подернула лужи льдом.
По пустынным улицам шагал Молчаливый пилот, направляясь к Упраздненному переулку, а оттуда навстречу ему из темноты вышел Каин.
Тихо было в городе в эту ночь — позвякивали стекла в окнах на ветру, всплескивала вода в каналах, пошаркивали шаги. Шаги сблизились и затихли.
— Где Мария? — спросил Каин.
Молчаливый пилот посмотрел немного на этого человека, потом протянул руку, отстранил, и застучали его шаги по тихому городу.
Следом его шагам другие шаги чуть пошаркали торопливо, и снова тихо, только позвякивали стекла на ветру и всплескивала вода.
— Я тебя спрашиваю, — сказал Каин.
Высоко над ними зажглось окно; зажглось и погасло, и снова зажглось.
— Спрашиваю ведь, — сказал Каин.
Но Молчаливый пилот отодвинул его и прошел.
И снова шаги, а за ними другие — быстро, сорвавшись, потом шум падения, и снова тихо.
А на аэродроме в диспетчерской сидела стюардесса Мария и ждала неподвижно, точно спала, но с открытыми глазами, ждала перемены, не веря в нее, а над ней частой дробью звенело на ветру стекло в окне, и рядом приемник потрескивал азбукой Морзе.
Дверь открылась, вошел Каин и сказал не сразу:
— Пойдем.
Она посмотрела на него и пошла. Они долго шли по шоссе — он впереди, а она следом, а у мясокомбината остановились.
— Кончай тут все, — сказал Каин, — и приезжай в Одессу.
— Нет, — сказала Мария. — Нет.
— Говорю, приезжай!
— Что с ним?
— Хе, — сказал Каин. — Ты его что, за вещами посылала?
— Какие там вещи! За документами.
— Хе, — сказал Каин.
— Последнюю ты черту переступил, Ваня.
— Это мы уже слышали, не впервой.
— Меня ты переступил, Каин.
— На двенадцатой станции буду ждать, у профессора.
— Не могу я, отпусти, Ваня.
— Раньше надо было думать.
— Не могу, после этого — совсем не могу.
— На дороге становишься.
— Нет.
— Как же нет?
— Отойти дай.
Каин смотрел Марии в глаза и думал.
— Хм, — сказал он, выдохнув. — Сюда дошла и дальше иди. Иди, не оглядывайся. И не ищи — без следа ухожу.
…Над длинным телом на операционном столе тесно стояли люди, похожие на монахов в белом.
— Недели две, не меньше. Недели две, — сказал один.
— А поговорить?
— Недели через две, не раньше.
22. Отъезд
— Политика — это форма существования бездарности, — сказал профессор.
— Замечательно! — сказал Щемилов.
— Как скучно! — сказала Стелла.
— Твоему поколению все скучно, — сказал профессор.
— Не все, — сказала Стелла.
— Сорок лет я преподаю с кафедры сложные истины и сорок лет только и слышу: скучно, скучно!
Они сидели в ресторане со всевозможными удобствами, и это было ради дня рождения Стеллы знаком профессорского внимания. И весь ресторан с его музыкой, посетителями и гнутыми ножками стульев и столов, паучьими ножками, современными, был для Стеллы и только для Стеллы, и женщины перестали быть женщинами на ее фоне и потеряли жизнь, а мужчины наоборот.
— Когда волшебным жезлом, — сказал с гортанным пафосом Щемилов, — францисканский монах прикоснулся к лону распутницы, то она стыдливо прикрыла рукой белую грудь, внося оживление в будущее.
— Почему я, историк, так низко ставлю политику, — перебил его профессор. — Потому что все политики — несостоявшиеся литераторы, и в обратном смысле тоже верно.
— Ах, как скучно, — сказала Стелла.
Щемилов положил на стол свою черную шляпу и оперся подбородком на палку с костяным набалдашником. Он смотрел на Стеллу, восхищаясь, и профессор смотрел на Стеллу; и они не заметили, как к ним подошел Каин. Он остановился около них, и Стелла подняла на него глаза, а вслед за Стеллой подняли глаза сначала профессор, потом Щемилов, потом все в ресторане.