Портрет незнакомца. Сочинения
Шрифт:
Мимо парка промчалась электричка, и странно было, что лежащие люди не запрыгали в разные от нее стороны, как лягушки. И неожиданно, будто из-за угла, встал перед Абакасовым этот мальчик и сказал:
— Здравствуй, отец.
Вот и пригодилась Абакасову его постоянная боевая готовность.
— Я? — спросил он.
— Да, — сказал мальчик.
— Да, — сказал Абакасов. — Да-да.
Они сидели в комнате у Абакасова на одном подоконнике после долгого разговора, и мальчик, осмотрев сокровища его души самозванными глазами молодости, теперь смотрел на черты его лица, и был этот воскресный день днем страшного суда для Абакасова. И в самом конце разговора мальчик спросил:
— И это все? Только ждал — и все?
— Я многое понял, — сказал Абакасов и слизнул с губ слово «сын».
— Ну и что? — спросил сын.
— А что? — спросил Абакасов.
— Ты эмигрант, — сказал сын, и Абакасов встал гордо, как капитан на мостике тонущего флагмана.
— Нет, — сказал Абакасов. — Я, наверно, сторож. Ночной сторож.
Сын рассматривал его морщины — ведь время, как дятел, долбит ваше лицо, пока вы летите навстречу ветру, а вам и невдомек, воображая, что молоды.
— Она не придет, — сказал сын. — Это я сам догадался, а она и не знает.
Странно, что у маленького Абакасова и такой хрупкой женщины был такой высокий сын.
— Да, — сказал Абакасов. — Наверно, все-таки сторож.
— А кому это было нужно? И сейчас? — спросил сын.
— Наверно, Богу, — сказал Абакасов и услышал от сына то, чего боялся:
— Это тут ни при чем. Не прячься за Бога.
Впервые за всю свою жизнь встал Абакасов на следующий день заурядно, не надевая доспехи и не побрившись, а только постояв перед зеркалом и посмотрев на себя в неслыханном удивлении. Он слышал «прощай», которое ему сказал неожиданный сын, и свет от этого прощай направлен был не в прошлое, нет.
17. Птенец в руке
Несколько дней назад ушел из жизни Абакасова его сын, спиной еще не возмужавший, ушел, и вот Абакасов сидел, последний раз удивляясь.
— Можно попрощаться? — спросила весело Елена Петровна, являясь в дверях. — Я выхожу замуж за вашего знакомого, помните?
— Нет, — сказал Абакасов и так, что она исчезла.
— Можно попрощаться? — спросил Петя Гегель, приоткрыв дверь.
— Нет, — сказал Абакасов.
— Можно? — спросили Витя и Вова, пришедшие проведать.
— Нет, — твердо сказал Абакасов. А Щемилова не было.
Удивленно смотрел Абакасов на маленького птенца в руке — на свою жизнь. Удивленно вспоминал прошлое — где же оно? Вот шел, шел, а так недалеко от начала.
Что это? Размеренно шагал, совпадая в ритме с неповоротливой эпохой, и проморгал.
Надо немедленно, сейчас, скорее превратить птенца в птицу.
Но как?
18. Беспокойный конец Абакасова
Ранним-преранним утром, когда мир еще спит всем миром, на улицу вышел Абакасов, неся под мышкой длинный, как мачта, предмет. С окон облетала ночная дремота, вековая дремота, и они смотрели проясняющимися глазами, светлея навстречу заре.
Заря уже не обманывала Абакасова, и он непреклонно пошел к площади. Сверху вниз глядели черные блестящие атланты Зимнего дворца, обремененные ношей, смотрели укоризненно на человека необремененного. Сверху вниз смотрели розовые облака, взлетевшие высоко без ноши и без мачты. И только окна смотрели вверх, в небо, просыпаясь, по-детски чистые и промытые рассветом.
Непреклонно подняв голову, вышел Абакасов на пустынную площадь и там поставил свою мачту, развернул намотанное на нее знамя и побежал вперед, неся его над головой, как парус.
Бог его знает, что он хотел этим сказать и, главное, кому, потому что было очень рано и никого вокруг не было. Падал ангел с колонны под тяжестью креста и смотрел, как по растрескавшейся площади, бескрайней, как Тихий океан, как полушарие Земли, бежит со знаменем в руках маленький Абакасов. И вот уменьшается площадь, и нет уже ангела, и далеко внизу в сером просторе площади алая капелька паруса тонет в тумане утренних лучей.
ЭПИЛОГИ
1. Пора прощаться
Ресторан плавал на Неве.
Качался пол, и качалось небо, как еврей в жалобах Иегове; как русский, выдергивая в вечном «эй, ухнем!».
Молчаливый пилот улыбался женщине Нонне ободряюще и так, что я тоже ему улыбался.
— А папа в Риме грешен, и все тут! — сказал летчик Тютчев решительным голосом.
— Этого никто не поймет, — сказал писатель Карнаухов, — влияние церкви падает, и все такие мысли позабыты, потому что интеллект обанкротился. А все-таки обидно, что впереди такая судьба.
— Не каркай, — сказала женщина Нонна. — Ты скажи.
— Это она мне приказала. — Только не про звезду. Хватит про твою звезду.
— Дело в том, — сказал я волнуясь, потому что говорил среди знатоков такой величины, — что быть зерном для будущей жатвы обидно, если желать не отдавать, а наоборот, но не на кого обижаться, так как жатва есть жатва.
Молчаливый пилот посмотрел на секундомер и встал, натягивая перчатки.
— Прощайтесь. Пора, — сказал он тихо.
Я обнял мою женщину Нонну, и она сказала мне голосом ребенка, уставшего переживать:
— Да, пора.
И замерла в моих руках, как ребенок на грани слез.
— Постойте, — сказал Карнаухов. — В этот час я должен сказать, потому что не написал и теперь уже не напишу никогда. Конечно, горько, но в качестве расплаты за то, что несли всем народом и потеряли, не заметив, в качестве именно расплаты.
— А все равно папа грешен! — сказал летчик Тютчев и стукнул обоими кулаками по столу, вставая.
— Ты прав, испытатель, только этого никто не поймет, — сказал писатель Карнаухов. — Давайте расплачиваться.