Портреты и размышления
Шрифт:
Эдит Уортон это не остановило; у нее возник новый замысел. В Нью-Йорке у нее был тот же издатель, что и у Джеймса. Она вступила в дружеский заговор с Чарлзом Скрибнером{174}. Можно было втайне перевести с ее счета крупную сумму денег. Скрибнеры могли предложить эти деньги Джеймсу в качестве аванса за еще не написанный роман, который, поскольку его здоровье стало теперь ненадежным, видимо, так и остался бы ненаписанным. Такое предложение могло бы поднять его дух. Чарлз Скрибнер с удовольствием сыграл эту роль. Джеймс, к своему большому удивлению, получил тактично написанное письмо, полное выражений любви и восхищения (вполне искренних),
Затем у не знающей устали Эдит родилась еще одна идея, на сей раз гораздо менее удачная. Опять, как и в случае с Гальдосом и в то же самое время, она предложила организовать большую подписку в пользу Генри. Результат оказался иным. Генри, несмотря на его сетования, вовсе не находился в тисках нужды, но, даже если бы он действительно нуждался, план Эдит все равно вызвал бы у него возмущение. Он был очень гордым человеком и наотрез отказался от ее предложения без всяких присущих его стилю оговорок.
Эдит была так же добра, как и он. Не ясно, знал ли он, что между ними существовало еще одно сходство, причем более глубокое. В сущности, Эдит была, как и он, сломлена жизнью, сломлена глубоким разочарованием в любви. Брак не дал ей ничего. Ее длительный роман с Уолтером Берни дал ей очень немногое или совсем не то, чего она ожидала. Ей, однако, повезло больше, чем Генри, и она не отличалась его робостью. У нее была довольно краткая эпизодическая связь со старым знакомым Джеймса Мортоном Фуллертоном, доставившая ей наслаждение. Фуллертон был ненадежным человеком во всех отношениях, особенно в денежных, но, подобно Бальзаку, он приносил моменты счастья всем женщинам, с которыми вступал в связь. Он как бы занимался своего рода благотворительностью. Ему нравилось дарить радость, и он подарил ее Эдит. Видимо, не будет ошибкой предположить, что Джеймсу не выпало такой удачи. […]
Летом 1914 года Генри был уже болен. Он принял близко к сердцу события первой мировой войны. Для него Англия была всю жизнь оплотом цивилизации. Он не желал слушать критических по отношению к Англии заявлений Америки и тем более ничего не хотел слышать об ирландско-американской поддержке враждебной стороны. Многие из его друзей, среди них Джослин Перес, находились на фронте. Джеймс хотел действовать. Он пожелал навещать в госпитале бельгийских раненых, так как там нужны были люди, способные разговаривать с ними по-французски. Это было немного, но для больного, привыкшего к изысканной жизни человека это что-то значило.
Затем Джеймс решил внести более весомый вклад в общее дело. Толчок был дан благодаря довольно курьезной бюрократической процедуре, которая существовала в Англии. Летом 1915 года, находясь у себя в Райе, будучи с головой погружен в наблюдение за военными действиями и, подобно всем разумным людям, не предвидя им конца, Джеймс получил предписание зарегистрироваться в качестве иностранца. Это вывело его из равновесия. Он прожил в Англии тридцать предшествующих лет, а в общей сложности провел в ней более половины жизни. Его сердце принадлежало Англии, там находились почти все, кто был ему дорог. Он любил эту страну. Иногда он смотрел на нее со стороны, но ведь он везде и всюду на все смотрел со стороны. Вся преданность, которая жила в нем, была обращена к Англии.
Он не испытывал колебаний. Надо было сделать только один шаг. Он обратился с просьбой о предоставлении ему британского подданства.
Если бы не война, он не сделал бы этого. Генри не был человеком, легко способным переменить гражданство, так же как он не был человеком, готовым изменить свое имя и свои привычки. Это было не в его духе. Он знал, что, поступи он так раньше, это принесло бы ему кое-какие выгоды. В Англии он был более влиятельной персоной, чем в Америке. Его глубоко уважали ведущие политические деятели, особенно премьер-министр Асквит{175}, который был литературно образованным человеком. В качестве британского подданного Генри мог бы рассчитывать на получение любой награды, предлагаемой государством. Однако нет никаких свидетельств, что Джеймс обдумывал возможность подобного шага.
Теперь он сделал это, в черную годину войны. Он действовал без проволочек. Это был рыцарский жест. У него было только одно, что он мог отдать Англии, — его имя. Он решил, что надо отдать его. Он вступил по этому поводу в объяснения с родственниками в Америке, но уведомил их, что решение уже принято. Были поданы необходимые документы, и среди тех, кто ходатайствовал за него, был сам премьер-министр.
Англичане были в восторге. Для них это был, конечно, большой пропагандистский успех. В глазах всего образованного мира Джеймс был самым видным из здравствующих американцев. В «Таймс» появились крупные заголовки. Официальная и высокопоставленная Англия, которую он описывал и хорошо знал, была удовлетворена.
Вскоре он тяжело заболел. Смерть приближалась и в течение нескольких месяцев сторожила его. Умирал он нелегко. Сознание покидало его, порой возвращало назад к действительности, затем снова исчезало. В 1916 году в новогодних выпусках газет появилось сообщение. Мистер Генри Джеймс удостаивался ордена «За заслуги» — высшей английской награды для гражданских лиц.
Видимо, он находился в сознании, когда ему сообщили об этом. Он был удовлетворен. Он не часто приходил в сознание, хотя обратился к одному из друзей с посланием, уверяя его, что намерен жить. У него были галлюцинации: будто бы он плыл на корабле и будто бы он был Наполеоном. Несколько недель он боролся со смертью и умер в последний день февраля.
Церемония похорон состоялась в Старой церкви в Челси, а его останки были перевезены в Америку. Шестьдесят лет спустя доска с его именем была установлена в Уголке поэтов в Вестминстерском аббатстве, что в наше время равносильно чести быть похороненным там. Шестьдесят лет — время долгое. Это не являлось такой уж щедрой данью признательности, но это было все, что можно было сделать, и подобный жест имел свое значение.
Г. Дж. Уэллс{}
Живя в тридцатые годы в Кембридже{177}, я, надо полагать, рано или поздно непременно познакомился бы с Резерфордом{178} и Харди{179}. Отношения в университете были тогда более простыми, чем теперь, хотя когда я сейчас размышляю об этом, то припоминаю, что никогда и словом не обмолвился с Дж. Э. Муром{180} или с А. Э. Хаусменом{181}. И уж, по всем расчетам, вероятно, что, начиная в то время свою литературную карьеру, я должен был встретиться с Уэллсом{182}. Это и произошло, но при несколько странных обстоятельствах.