Посевы бури. Повесть о Яне Райнисе
Шрифт:
— Точно пока неизвестно, — покачал головой Лепис. — Думаем, около ста. Раненых раза в три больше. Погибло много наших, и среди них Кате… Печуркин тоже убит. Завтра будем хоронить.
Плиекшан зажмурился и, словно боясь упасть, ухватился за столешницу.
Кате! Милая умная девочка с доверчивыми глазами. Он помнил, как она за руку привела его в барак, где на занавешенных тряпьем нарах умирала пожилая ткачиха. «Это так несправедливо!» — сказала она, когда все было кончено. Несправедливо! Только лучшим из лучших дарует природа обостренное чувство справедливости. Этим трудным даром она метит своих избранников. Они идут в революцию и умирают молодыми.
— «Всех самых
— Баста, — Лепис хлопнул ладонью по столу. Звякнула ложка в стакане. — На панихиде выставим вооруженную охрану… Револьверов, жаль, мало.
— Райнис давно говорил вам, рижанам, что революция не должна быть безоружной, — заметил Приеде. — А у вас на уме только одно: речи и лозунги.
— Не у нас, — грустно усмехнулся Лепис. — Не равняй нас с меньшевистским охвостьем, Рыбак. Это они твердили «бланкизм-терроризм», когда мы добывали маузеры и бомбы. Но теперь конец болтовне. Наш ЦК и Рижский комитет призвали народ к оружию. Теперь нас не остановишь.
— Мы выступим вместе с вами! — загорелся Жанис.
— Не торопись, — остановил его Лепис. — Оружие — это да, это — другое дело. Помочь можете или у самих мало?
— Можем, — твердо пообещал Плиекшан. — Святой наш долг перед павшими.
— Верно, — Кронберг согласно кивнул, — пора, однако, создавать вооруженные отряды.
— Для этого нужны не охотничьи трехстволки и бульдоги, а винтовки и маузеры, — вставил Райнис. — То скромное количество, которое нам удалось с великим риском закупить за границей, никого, конечно, удовлетворить не может. Будем добывать иными путями.
— Какими, хотелось бы знать? — спросил Кронберг.
— Революционными… — Плиекшан повернулся к Лепису. — Верно я говорю? Вооружимся за счет правительства. Нападем на арсеналы, оружейные магазины, полицейские участки и силой возьмем все, что нам нужно.
— Мы тоже так считаем, — поддержал его Лепис. — Нам, социал-демократам, жизненно необходимы свои боевые дружины. И никакого «бланкизма» в том нет.
— Абсолютно нет! — Плиекшан взмахнул рукой. — Такова логика и высшее право революции. Если царь воюет с народом, народ будет воевать с царем.
— Господин Трепов в Петербурге обещал показать нам, где зимуют раки, — как бы вскользь заметил Кронберг. — Посмотрим…
Лепис облизал пересохшие губы, стремительно встал и прошел в сени, где надел пальто, переложив в боковой карман револьвер. Помедлив немного, он осторожно выглянул во двор, но увидев идущую по расчищенной в снегу дорожке фигуру, захлопнул дверь и вернулся в комнату.
— Сюда кто-то идет, — шепнул он Аспазии. — Впустите, чтобы я мог незаметно уйти.
— Зайдите за ширмы. — Она испуганно прижала руки к груди и бросилась к двери, над которой уже дребезжал колокольчик. — Ах, это вы, господин Сталбе! — донесся из сеней ее обрадованный голос. — Милости просим. Как давно вы у нас не были. Снимайте свою шинель и подымайтесь прямо ко мне. А то у нас, знаете ли, больной и сейчас должен прийти доктор. Кто болен?.. Мой кузен из Земгалии.
Когда наверху нарочито громко хлопнула дверь, Лепис вышел из-за ширм и бесшумно проскользнул к выходу.
ГЛАВА 18
Есть много славных дней в круговороте года. Но только один из них лиелдиенас — великий день начала весны. Никто не знает, как он приходит в наши леса и поля, никто не сумел подстеречь удивительный миг, когда он оживляет озера и реки. Может быть, только птицы, что поют среди голых ветвей, знают тайную дату преображения природы.
Вдруг откуда-то с легендарного
И жадно вздыхает земля, разлипая голубые глаза от долгого сна ледяного. Срывая с себя снеговую холстину, так и тянется вся к лучезарному Сауле — солнцу. Не видит она в полусне откровенной своей наготы, не чувствует трогательного уродства. Повсюду журчат и бормочут ручьи, пьяный березовый сок согревает озябшие корни, сладостной болью переполняет набрякшие почки. И шумно вздыхает болото, когда тайные воды шевелятся в жилах и волоконцах торфяного веками растущего ложа. А ночью голубыми огнями мерцают в тумане болотные газы. Сокровенная память травы — память Юмиса. Это торф вспоминает, как малиновый солнечный диск опускался за куршским холмом, как выплывал из ночных тростников двурогий Менес и дорожку в воде колебали ужи, как в брачном полете кружились поденки метелью, как сосны трещали в огне, как уходили в глухую трясину тяжелые воины в черных скрежещущих латах. Все сохранила бесстрастная память болота. Те, кто были когда-то белым мхом, багульником, хвощом, плауном, кассандрой, осокой, фиалкой ночной, белокрыльником, серебристой пушицей, ничего не забыли. Болотные газы светятся первым сиянием неба, которое увидел проросший из спор или семени бледный побег. Они колышутся, словно мохнатый пестик, разомлевший под лаской золотистого ветра цветения. И тогда некоторым кажется, что искры кружатся над болотом. И они шепчут пугливо, что это Юмис играет со спиганой — ведьмой.
Кто пророс и отцвел, чтоб в болотный уйти перегной, оживет ненадолго в день прихода весны. И потому накануне беспокойной сыростью потянет с оттаявшей пашни, тревожной прелью дохнет из чащоб, где догнивает ноздреватый сугроб, усыпанный ломкими иглами хвои.
Заколотится сердце предчувствием радости, замрет и сожмется оно от беспричинной тоски. Ночи кануна лиелдиенас тягостны и бессонны. Но с рассветом заглохнут тревоги и утихнет печаль. Будет удивительное утро, и девушки найдут на проталинах наивные подснежники, а над речным обрывом в свалявшемся войлоке прошлогодней травы вспыхнут золотистые искры мать-и-мачехи.
Однажды утром после горячей изнурительной ночи тяжелейшего кризиса Люцифер открыл глаза и слабым голосом попросил есть. Плиекшан засмеялся и, бросившись к постели больного, крепко расцеловал его в обе щеки. Впервые за долгие годы в этот удивительно синий блистательный день вновь прорвалась наружу та глубоко спрятанная восторженность, которая всегда поражала всех, кто знал или думал, что знает Яна Плиекшана.
— Эльза! Анета! Вы слышите? Он хочет есть! Он попросил есть! — Плиекшан присел у изголовья. — Как это прекрасно, когда смерть отступает под натиском жизни! Я вижу здесь высшую космическую справедливость. Солнцеворот.