После долгих дней
Шрифт:
А та Россия концентрировалась в рассказах отца об огромном имении под Петербургом, о роскошном доме на Английской набережной с видом на Неву, Меншиковский дворец, университет и Кунсткамеру, о нескольких поместьях в разных губерниях Российской империи. Когда-то, до Александра III, общее количество душ в семье прадеда составляло более пяти тысяч человек. Дед рассказывал, что многие из бывших крепостных из поместья, расположенного между Стрельной и Петергофом, жили в доме вплоть до событий 1917 года. Некоторые из них горько плакали и недоумевали, что с ними будет дальше, когда прадед с дедом после революции поспешно покидали имение. Александр любил рассматривать старые пожелтевшие фотографии, с которых, улыбаясь, смотрели на него прадед, прабабушка, еще тогда маленький дед, его сестры и братья. Он видел остроугольные арки парадного подъезда и фасадов дома, стрельчатые окна в модном в XIX веке неоготическом стиле, ровные аллеи парка, красиво постриженные кусты сирени, черемухи, акации. Были фотографии с берега Финского залива – с высоченными соснами, с зарослями остролистного рогоза. Он подолгу смотрел на фотографии конюшен, на конюха Митрофана и четырех рысаков, которых дедушка Николай вспоминал каждый раз, когда речь заходила об имении между Стрельной и Петергофом. Были фотографии дома в Петербурге, из окон можно было видеть
Александр был представителем четвертого поколения в семье, прожившей почти целое столетие в Париже, более того, он был наполовину французом, но тем не менее хранил память об исчезнувшей земле. Мечта об утраченной навсегда родине, о первородном Эдеме не отпускала его ни на минуту. Постепенно эта мечта переросла в нечто большее, глобальное. В двенадцать лет Александр увлекся историей и археологией, он перечитывал книги и журналы, не пропускал научные передачи, посещал кружок при Лувре в Каруселе [13] . К шестнадцати годам он был убежденным исследователем и после получения степени бакалавра поступил в Сорбонну Париж IV на факультет истории искусств и археологии.
13
Комплекс Карусель при Лувре в Париже, в котором располагаются многочисленные кружки как для детей, так и для взрослых.
Родина предков, далекая царская Россия, переросла в образ изначальной родины, начала начал. Александр понимал, что, приехав в девяностые в Россию, он не найдет тот покинутый его предками мир, его не стоило искать – он умер. Он понимал Марка Шагала, который в бессчетной череде паломников в новую Россию отказался от посещения Витебска. Художник знал, что того волшебного города – с еврейской общиной, с мастерской Юрия Пэна [14] , с грустным быком и летящей в облаках Беллой [15] – больше нет. Лишь старые фотографии, письма, вензеля, документы, покрытые плесенью и желтым налетом времени, напоминали Александру о жизни прадеда и его семьи. Он стремился к другому. Ощущая себя не только между двух культур, двух национальностей, но и двух религий, католической – по семье матери и православной – по отцу, он пытался соединить эти две противоположности как в себе, так и в устремленности своего поиска. В дебрях далекой истории он искал землю, способную уравновесить, объединить различные культуры, примирить в нем эклектичные представления о религии, нравственности, исторической первопричине того, что было до всего.
14
Юрий Пэн или Юдель Моисеевич Пэн (1854–1937) – российский и белорусский художник, яркий представитель «еврейского ренессанса» начала XX века, жил и работал в Витебске, был учителем Марка Шагала.
15
Белла Розенфельд (1889 или 1895–1944) – первая жена Марка Шагала.
В Сорбонне Александр подружился с археологом Пьером Пиошем, старым корифеем, о котором на факультете ходили легенды. Это был семидесятисемилетний седовласый старик, коренастый, небольшого роста, с добрыми глазами и вечной улыбкой на лице. Главной заслугой старика считались раскопанные в 1967 году близ Багдада три клинописные дощечки, рассказывающие о древнешумерском городе Меде, уничтоженном наводнением в III тысячелетии до нашей эры. Глиняные дощечки на шумерском языке, написанные анонимным летописцем в ХХХ веке до н. э., пролежали под землей многие века, но все же дали возможность заглянуть в дебри событий, участники которых давно слились с землей, вскормив ее своими костями, взрастив деревья, травы и цветы, накормив животных и людей. Рукопись была написана до «Эпоса о Гильгамеше», даже до Нипурской поэмы о потопе, опубликованной Пеблем [16] , как и предполагал Пиош, более того, она представляла собой первый образец не песни или эпоса, а летописи, уникального документа о далеких событиях, возможно, связанных с тем самым Потопом, о котором шла речь у Пебля. Ценность документа была сравнима разве что с шумерским земледельческим Календарем и записями складского учета зерна Шуруппака IV т. до н. э. Важной деталью, имеющей отношение к находке, было то, что обнаружили дощечки не в том культурном слое, о котором шла речь в клинописи, а чуть выше, ненамного, примерно на столетие после описываемых в ней событий, но выше. Еще одним важным дополнением было то, что фрагмент той же рукописи, ее составной части, был найден немцами в Иране в окрестностях Суз, а также еще две дощечки обнаружили спустя несколько лет после первых двух находок английские ученые на востоке Ирака, близ города Сулеймания, недалеко от описанной в Библии и в «Эпосе о Гильгамеше» горы Ницир, или Низир, которая сейчас носила название Пир Омар Гудрун [17] . Речь в этих рукописях также шла о городе Меде, его обитателях, о дильмунских жрецах, о Потопе, который стер с лица земли маленький город, о зиккурате, который был местом собрания верховных жрецов Шумера и возвышался на холме, в самом центре Меде. О зиккурате знали и в Уре, и в Шуруппаке, но он не был официальным местом собраний жрецов, он представлял собой скорее место тайных собраний, где принимались самые важные решения в жизни тогдашнего Шумера. Более того, в дощечках упоминалось, что зиккурат этот был выстроен из чистого золота, из тысячи золотых кирпичей, украшен рубинами, изумрудами, цирконами. Были на дощечках и конкретные детали: имена жрецов, городских жителей, названия улиц.
16
Арно Пебель (1881–1958) – американский шумеролог, немец по происхождению, последователь немецкой ассириологической школы, основанной Ф. Деличем.
17
Гора в нынешнем Иракском Курдистане рядом с Сулейманией (примерно 2743 м).
Меде был смыт во время стихийного бедствия огромной волной цунами, пришедшей со стороны Персидского залива и соединившейся с разлитыми водами Тигра и Евфрата. Возможно, потом этот город, все жители которого погибли во время Потопа, медленно разрушался, разъедался солнцем, превращался в песок под воздействия воды и ветра и в конце концов бесследно исчез под толстыми слоями времени.
Едва узнав о клинописных дощечках, Александр воспылал желанием дотронуться до этих древних артефактов и познакомиться с текстом. Благодаря Пиошу Александру удалось посмотреть на дощечки, хранившиеся в одном из музеев Парижа, и прочитать перевод, сделанный в шестидесятых годах. Александр, изучавший шумерскую клинопись с первого курса Сорбонны, точнее, посещавший специальный факультатив для студентов, приглашенных Пиошем, нашел в интерпретации несколько неточностей и предложил заново перевести отрывок летописи. Получив разрешения сотрудников музея, молодой ученый трудился над переводом около года, затем ему удалось поработать над дощечками, которые хранились в Мюнхене и Лондоне, после чего он получил одобрение на издание текста с собственными научными пояснениями и комментариями. Фрагментарный перевод рукописи с комментариями Александра вышел на десятках языках мира. Александр получал множество писем, его приглашали на конференции и семинары со всех уголков земного шара.
Помимо самой работы с дощечками, а также сделанных в переводе уточнений Александру удалось обнаружить в тексте прямое указание на то, где было целесообразно искать другие фрагменты рукописи, ведь, по его подсчетам, недоставало еще примерно двадцати – двадцати пяти дощечек. Весной и летом 1999 года, после долгих и трудных переговоров с иракским правительством, совсем еще молодой археолог в составе международной археологической экспедиции сделал сенсационное открытие: раскопал в нескольких километрах от места первой находки, расположенного в Центральном Ираке, в мухафазе Багдада, в десятке километров от разрушенного шахского дворца Таки-Кисра, оставшуюся клинопись, повествующую о последних днях маленького города Меде и его знаменитом зиккурате.
3
Меде спал глубоким сном, когда на дороге, тянувшейся по берегу Тигра, показалась повозка, запряженная волами. Медленно, тяжело трещали деревянные колеса, вздрагивал пыльный балдахин, сонный возница, громко зевая, лениво опускал палку на спины волов. Когда усталые животные остановились у деревянных ворот города, из повозки выпрыгнул невысокий, но хорошо сложенный человек, возможно египтянин. Голова незнакомца была обмотана полосатым немесом [18] , а одет он был в длинную набедренную повязку схенти, закрепленную на бедрах широким тканым поясом с затейливыми узорами в виде скарабеев. Плечи грудь незнакомца покрывал широкий кожаный воротник, поверх которого красовалось роскошное ожерелье из золотых фигурок птиц, скарабеев и рыб. На руках были надеты широкие золотые браслеты. Он быстро подошел к военному, вышедшему навстречу; после недолгих объяснений двери города с грохотом открылись, и повозка въехала на базарную площадь. Человек в немесе и схенти шел рядом с волами и с интересом разглядывал незатейливые городские постройки. Вдали он видел огромный дворец, в котором в столь ранний час спал Верховный жрец Энмешарр. Еще дальше проступали очертания высоченной Башни Магов, воздух был пропитан елеем и миррой, пахло миндалем, кругом росли финиковые пальмы. Человек в сопровождении повозки не спеша приближался к зданию постоялого двора. На стук вышел хозяин и стал помогать вознице сгружать вещи, египтянин подошел к повозке, одернув балдахин, подал руку таинственному пассажиру, завернутому наглухо в черный тонкий плащ, под которым был едва заметен серебристый сарафан-калазирис. По хрупкости этого силуэта можно было предположить, что из повозки вышла молодая женщина. Голову незнакомки покрывал массивный черный парик из растительных волокон, перевитых золотыми нитями. Женщина направилась вслед за египтянином к распахнутым дверям постоялого двора. Оба молчали. Спутница путешественника вела привязанное к ее руке веревкой животное, похожее на леопарда или рысь. Животное вело себя тихо, покорно и, мягко ступая, шло рядом со своей хозяйкой. Женщина, такая же гибкая, изящная, как ее питомец, неторопливо скользила по пыльной дорожке, ведущей к зданию гостиницы. Ни лица, ни волос, ни кожи не было видно под одеждой.
18
В Древнем Египте – платок, который повязывали так, что на плечи свисали два длинных конца, уши оставались открытыми. (Подобные немесы можно видеть на древних статуях фараонов.)
Египтянин и его спутница вошли в здание гостиницы, поднялись по деревянной лестнице на второй этаж, прошли в комнату, отделенную от коридора плотной камышовой стеной. Когда египтянин спустился, чтобы рассчитаться с хозяином, ему пришлось ответить на несколько формальных вопросов. К удивлению хозяина двора, египтянин говорил на чистом шумерском языке:
– Мы артисты из Киша. Будем выступать на базарной площади, потом поедем в Акшак.
– Ваше имя, имя вашей спутницы?
– Мое имя Бел, а имя моей спутницы – Апсу. С нами приехало животное, которое помогает моей спутнице делать предсказания. Прошу также устроить нашего слугу.
– Хорошо. Какое представление будете показывать? – Потоп…
Хозяин содрогнулся и с опаской взглянул на постояльца. Палочка застыла над глиняной дощечкой.
– Мистерия называется «Потоп». Посвящена осеннему разливу Тигра, – артист улыбнулся.
– Хорошо. Больше вопросов нет, – хозяин отложил мягкую глиняную дощечку и острую палочку. – Прошу держать ваше животное на привязи. И напоминаю, никаких собак в гостинице я не потерплю.
– Нам это известно. Собак с нами нет.
– Что желаете на завтрак? Обычно мы подаем лепешки из фиников, финиковую кашу, фрукты, молоко, сыр.
– Что обычно подаете, то и мы съедим, – ответил артист.
Оглянувшись по сторонам, бросив беглый взгляд на столы и скамьи, на узкие проемы в стене, заменяющие в ту далекую эпоху в домах Месопотамии окна [19] , через которые едва виднелись луна и темные здания ночного города, незнакомец заспешил наверх, на удивление легко ступая по старым скрипучим ступеням лестницы, казалось, летя над ними, как привидение.
4
19
Окон как таковых в шумерских домах не было. Оставляли узкие проемы в стенах, также были окна или двери, ведущие на стереобаты или стилобаты – искусственные площадки, поднимающие основание здания над уровнем городской площади. Стереобаты устраивались в зиккуратах, дворцах, разных культовых сооружениях.