После дуэли
Шрифт:
Зеленый свет из сада, со двора, звуки летнего жаркого дня контрастируют с сумраком и духотой комнаты, с тяжестью разговора.
В комнате сидят, стоят, ходят кроме вошедших сюда Пушкина и Голицына следующие лица: Алексей Столыпин-Монго (25 лет) в домашнем сюртуке и черном распущенном галстуке; Сергей Трубецкой (26 лет) в расстегнутом кавалерийском армейском мундире, – несколько месяцев назад он был ранен в горло, и ему трудно говорить и поворачивать голову; крепко пьяный и злой Р у ф и н Дорохов в белой рубахе; и юнкер Константин Бенкендорф (22 лет).
На столах бутылки, бокалы, остатки закуски, раскрытые книги, подсвечники с оплывшими свечами, шахматы. Где валяется сабля, где фуражка. Почти все курят – Столыпин из предлинного чубука. Голицын, сняв фуражку, уже сидит в кресле, Пушкин разводит вино водою и глядит на портрет, который прямо перед ним на столе.
Дорохов (перед диваном). Будто сейчас только здесь сидел, смеялся, я ему еще говорю: «Больно ты весел, Миша! К чему бы?»… (Навзрыд.) Эх, Миша, Миша!
Пауза.
Бенкендорф. А мы скакали с ним последний раз, оп на своем Черкесе далеко вперед ушел, а потом…
Столыпин. Оставьте вы, господа! Ей-богу!..
Пушкин (перед портретом). Просто девочка, дитя. Вот генеральше бы Мерлинп снести, показать, она все твердит, что на нем врожденное злодейство отпечатано было…
Трубецкой (мрачно, медленно). Или не притихли сплетни? Я слышу, опять вальс Авроры на бульваре играют, у Найтаки в ресторации шумят, англичанин Генри Мильс банк мечет, – жизнь кипит, как нарзан, как ни в чем не бывало.
Столыпин (горько). А что! Что не кипеть! Кому дело!
Всем жарко, а Столыпин как бы в ознобе.
Бенкендорф. «Очарователен кавказский наш Монако! Танцоров, игроков, бретеров в нем толпы: в нем лихорадят нас вино, игра и драка. И жгут днем женщины, а по ночам – клопы».
Пауза. Никто не смеется.
Второй жандармский голос (шепотом). Юнкер Бенкендорф. (Успокоительно.) Нет-с, однофамилец. Вольнодум.
Трубецкой. Проклятый город!
Голицын. У Верзилиных все траур, не принимают.
Пушкин. Врут!
Столыпин. Ну, они-то при чем? (Дрожит.)
Пушкин. Как же! У них ссора-то случилась! Там испугу больше, чем трауру. Унтилов, следователь, снимал, говорят, с них показания, так Марья Иванна ответила, что вообще ничего не знает и ссоры не слыхала, а Эмилия будто бы показывает, что один Лермонтов во всем виноват. Дура подлая!
Столыпин (усмехаясь). La rose de Caucase! [1] He подлей всех иных.
1
Роза Кавказа (франц.).
Трубецкой, Мишель теперь всегда будет виноват.
Столыпин. Бросьте! Им еще спасибо сказать! Принимали два месяца нас, грешных, да Мишеля с его-то репутацией!
Бенкендорф. Отцы дочерям Печорина читать не велят, мужья – женам. Барков второй!
Трубецкой. Читать! А слушать прилично?
Голицын. Но Эмилия же будто сказала, что когда выговаривала Лермонтову, что тот Мартынова за кинжал дразнит, то Лермонтов будто посмеялся только: не беда, мол, завтра помиримся.
Дорохов (надрыв опять). Смирилися!.. Эх, Миша, чистая душа!..
Столыпин. Так и было, я знаю. Не кричи, Дорохов!
Дорохов (хромает по комнате). Одного не пойму, одного: как не схватили подлеца! Как не убили на месте, не вызвали, не растерзали! Вы, князь! И ты, Монго! Эх!.. Секунданты! Друзья изнаилучшие! (Берет саблю Лермонтова.)
Голицын. Тише, Дорохов! Они и без того на волоске. Будто не знаешь! Не дай бог, дойдет до государя, что они тоже там были… Васильчикова папа вытащит, Глебову по младости сойдет, а им?…
Трубецкой. Да уж! Нас по головке не погладят.
Столыпин. Как назло! Еще два-три месяца – я в отставке! И – «прощай, немытая Россия»! Бонжур, Пари!
Дорохов ало глядит на ближайших друзей Лермонтова.
Трубецкой (горько усмехаясь). Да, Мишель, как всегда, думал, главное, о себе.
Дорохов, с саблей Лермонтова, рычит.
Ну-ну, Руфин Иваныч, не заруби невзначай…
Столыпин. Пойди усни, Дорохов, какую ночь не спишь!.. И оставь саблю Мишеля!
Дорохов. Я не усну! Никогда теперь не усну!.. Погиб поэт!.. К чему теперь рыданья… и похвалы… пустые похвалы…
Бенкендорф. Пустых похвал ненужный хор.
Дорохов. Да, так, юнкер! Давай! Пустых! Правильно… Ну!..
Бенкендорф. И жалкий денет оправданья.
Дорохов. Вот! Жалкий! лепет! оправданья! (Пьет и разбивает бокал.)
Второй жандармский голос. Как похоронили, третий день вот так, вашество. То молчат, то таково наберут, не приведи бог! Ушам стыдно. В рубахе – это Дорохов, на весь Кавказ забияка, известное лицо, сам четырнадцать дуэлев имел, в рядовые дважды разжалован, казак, бретер, из одного котла с солдатами хлебает. В этот круг сроду бы ходу не имел, да Лермантов приятельствовал ему, – в прошлом годе, как воевали вместе в отряде его превосходительства генерала Галафеева, да как Дорохова поранило, – вон и по сей хром, – то Дорохов Лермонтову свою сотню охотников под команду сдал, – тот, убиенный-то, сказывают, в деле бедовый был офицер…
Первый. Ладно. Не части, сказал! Все они бедовые. Друг в дружку палить!..
Голицын достает из сюртука бумагу.
Второй. Голицыну бумажку передал лекарь пятигорского госпиталя Иван Егорыч Барклай де Толли. Человек сам тихий, но в недавности замечен также примкнувшим к Лермонтову, как обожатель его сочинений.
Первый. Почему Барклай на дуэль не поехал? Почему вообще картель без врача был?
Второй. Не могу знать, вашество. По нашему уму, дуэль шутейный составлялся, никак не мог у нас дуэль быть. А тот – возьми да и убей!