После солнца

Я очутился в Копенгагене, потный и не совсем в себе, после совершенно ненастоящего перелета. Этим словом я бы, честно говоря, назвал любое путешествие на самолете, но на этот раз, вскоре после того, как он поднялся в воздух, меня даже слегка залихорадило и в мыслях я снова пережил некоторые прошлые поездки. Сначала возвращение домой из Непала с бывшей женой, тогда еще моей девушкой. Это было наше первое путешествие вдвоем, и мы, возможно от скуки, ежились на сиденьях и жестами изображали различные сексуальные сценарии, которые нужно было угадать и записать на листе бумаги. Бумагу мы потом разрезали на кусочки, а из кусочков собирали новые сценарии, которые, опять же, нужно было воспроизводить, чтобы игра продолжалась бесконечно. Заодно мне вспомнился отъезд из Копенгагена шесть лет спустя: жена изменила мне с коллегой и примерно тогда же забеременела, а я из-за ревности впал в такие горе и панику – даже если ребенок мой, жизнь все равно, похоже, кончена, – что собрал вещи, приехал в аэропорт и сказал «Малага», почему-то именно «Малага», человеку за стойкой. А еще через несколько лет было возвращение из командировки, когда я не мог ни работать, ни даже вымолвить ни слова, потому что вид из окна при взлете меня полностью парализовал. В конце зоны вылета находилась смотровая площадка с видом на взлетно-посадочную полосу, и дети разного возраста вместе с родителями наблюдали оттуда, как взлетают самолеты. В одном углу, спиной к перилам, стояла женщина – морозный свет падал на ее длинные темные волосы – и смотрела, как к ней бежит мужчина. Когда мы пролетали мимо, он упал на землю, будто его сразила пуля. Услышать выстрел, если он вообще был, я не мог, но самолет продолжал набирать высоту, а я до самой посадки словно окаменел в кресле, силясь понять, что же все-таки увидел. Неприятным, лихорадочным в той дремоте, в которой я снова переживал эти путешествия, было то, что она скользила по поверхности сна, точно при низком давлении, там, где у меня сохранялось смутное ощущение первоначального полета – того, который я проживал сейчас и который, как и салон, тележка с едой, мои попутчики и облака за окном, скрылся за прошлыми, вспомнившимися и, таким образом, тоже совершенно ненастоящими полетами. Я почувствовал чью-то руку на своем плече и, подняв глаза, увидел лицо стюарда. Все покинули самолет, в салоне было сказочно тихо и пусто. По пути к выходу я оглядел окна и ковер, багажные полки и знаки аварийной службы, потрогал толстые швы кожаных сидений. На паспортном контроле я быстро прошел через коридор для граждан Европы. Доехал на метро до Конгенс Нюторв и поспешил в главный офис банка, чтобы в тот же день попасть на первую встречу с администратором отдела цифровых коммуникаций. Повернув за угол, я почувствовал запах плесени и гари, смешанный аромат дыма и растений, а когда увидел красно-белые оградительные ленты, ускорил шаг. Здание банка обрушилось, превратившись в крупные обломки мрамора, стали, светлого дерева, офисной мебели и материалов, распознать которые не получалось. Под самыми дальними обломками я рассмотрел край ямы – места, где земля круто западала внутрь, как западают старческие губы. Как смешно, подумалось мне: три или четыре сервера торчат между половицами и маркерными досками – теперь, когда полы выше, чтобы обезопасить людей от повышения уровня воды. Охранник сказал мне, что причина аварии неизвестна, но предполагалось, что здание провалилось в яму, разверзшуюся из-за взрыва в цепи питания. Отключилось электричество, сотрясение разбудило чуть ли не всю улицу. Это случилось ночью, никто не пострадал. Его глаза мерцали, когда он говорил, он как будто смотрел на что-то позади меня. У него за головой висел плотный рой насекомых, окрашивая небо над осколками в черный цвет. Я позвонил администратору из банка и, закурив в ожидании ответа, зашел в ближайшее кафе и сел за столик у окна. Я сидел и ел свое чили кон карне, как вдруг открылась дверь и холодный воздух обдал левую сторону моего лица. Кто-то подошел и сел рядом со мной. Я оторвался от чили и посмотрел на отражение в стекле: молодой брюнет лет двадцати, с короткими, зачесанными набок волосами, высокими висками и в прозрачных круглых очках без оправы. Сквозь его отражение я видел улицу, но и сама его кожа была бледной, почти прозрачной. «Эй», – позвал он официанта и заказал то же, что и я. Кофейная кружка была такой большой, что мне приходилось держать ее обеими руками. Кухонная дверь открылась, пар от сэндвичей заполнил помещение и капельками пота

осел у меня на шее. «Откуда вы?» – внезапно спросил парень. «Гм, отсюда, – сказал я, оглядывая себя, – но я жил за границей несколько лет. Что меня выдало?» «Одежда, чемодан, очки, – сказал он. – Да все, сама ваша внешность. Вы не отсюда». – «Мне кажется, я вас уже видел», – сказал я и тут же пожалел, попытался объяснить ему, что имел в виду не его, а отражение в стекле, то, как я смотрел на него и сквозь него. От него пахло эвкалиптом и еще каким-то растением. Остальные посетители ушли, и кафе оказалось пустым, как самолет, когда меня разбудил стюард. Только официанта тоже не было, и на кухне воцарилась тишина. «Пойду покурю», – парень встал. «Лишней сигареты не найдется?» – спросил я, хотя никогда не курил. Он снял куртку с крючка и сказал: «Найдется», а я понял, что он просто хотел постоять на улице – в кафе было чертовски тихо – и, вероятно, предпочел бы выйти один. «Хорошо, когда на холоде можно покурить», – сказал я. Он кивнул и посмотрел на меня, в морозном свете его лицо стало голубовато-белым. Я посмотрел на отражение наших ног в стекле и вытащил телефон – хотел поискать отель. Планировалось, что я остановлюсь в квартире при банке, то есть в одной из комнат, которая теперь лежала в руинах, как и все остальные. «Где вы будете сегодня ночевать?» – спросил он. «Хм. – Я хотел было сказать «у друга», но, если он спросил бы адрес, вышло бы неловко, а ни одного отеля мне на ум не пришло. – Пока не знаю». – «Можете переночевать у меня, из-за саммита все гостиницы заняты». Взгляд равнодушный, а глаза сияют, как гайки на морозе. Я посмотрел на свой телефон. «Проверять незачем, я говорю правду». Он жил на чердаке в переулке рядом с Бредгаде. В комнате – никакой штукатурки и плинтусов, резкие переходы между поверхностями, как на его лице при тусклом освещении. Свет исходил от торшера, обращенного вверх, так что на потолке вырисовывалось солнце с двумя глазами посередине – нитями накала. В квартире имелись душевая кабина, стальная раковина, холодильник и переносная плита, двуспальная кровать, два стула и складной письменный стол. Трещины вокруг узкого окна были замазаны шпатлевкой немного более желтоватого оттенка, чем стены. С двух сторон не было мебели, но одну стену покрывала пестрая паутина упаковок: пакеты из-под конфет и чипсов, упаковки от завтрака, бумага и пластик от леденцов, жвачек, закусок и безалкогольных напитков. Ни одного из этих брендов я не знал, как будто они принадлежали параллельному миру, где каждый продукт немного отличается от аналогичного продукта в нашем мире, чтобы мы могли распознать его – например, плитку шоколада, – но в то же время почувствовали, что этого слова на самом деле недостаточно, потому что мы точно видим предмет впервые и он сияет, стена сияет цветами, которых я никогда раньше не видел. «Сувениры», – сказал Алвин (так его звали), вешая пиджак на спинку стула. Я повторил за ним. Алвин сел на кровать и снял ботинки, я тоже. «Жарко здесь», – сказал он, снимая носки и кладя их на батарею. Зимой ноги источают тяжелый, сладкий запах. Комната была около двадцати квадратных метров, очень равносторонней и так скудно обставленной, что в ней улавливалось любое движение. Я поднял глаза и увидел небольшую металлическую бутылку с мягким пластиковым носиком для питья. Невидимой нитью она была пришита к ткани, которая сшивала все упаковки в пестрое покрывало на стене. Матовый безличный предмет – бутылка нейтрального синего цвета с белыми волнистыми полосами, предназначенная для хранения и потребления безалкогольного напитка под названием «Покари свит», – сиял перед моими глазами яростно возбуждающим блеском. Я моргнул и внезапно почувствовал себя измученным, точно после болезни. «Я хочу вздремнуть, если вы не против». – «Чувствуйте себя как дома», – сказал Алвин. Я увидел страшный сон: мне отвешивала пощечины парящая рука, а тело исчезало у ее локтя в белом тумане или дыме – и проснулся от звука воды. Алвин принимал душ. Занавеска прилипла к его ногам, тонким и хрупким, и крохотным, по-куриному выпирающим бедрам. «Пусть только не ждет чего-то взамен», – подумал я, и только потом меня осенило, что он просто делает то, что и прежде, до моего появления. Это подействовало на меня успокаивающе, непринужденная нагота как бы говорила: «Я не боюсь тебя», и мне тоже не нужно было бояться. Пахло эвкалиптом. Алвин молчал, и догадаться, где он, можно было только по звуку воды, бьющейся о тело и каплями осыпающейся на пол. Когда он выходил из душа, я из вежливости отвернулся и притворился спящим, а потом, через десять минут, зевнул и сказал: «Хорошо немного вздремнуть». – «Сходи в душ. Если хочешь», – сказал он, и я сходил. После этого – Алвин курил за столом спиной ко мне – я оделся и хотел выйти на улицу, но обнаружил, что уже три часа ночи. Из банка так и не позвонили. Алвин предложил мне сигарету. Я сел на стул рядом с ним и закурил. То, что происходило на его компьютере, было во многом похоже на внутреннюю операционную систему, помочь банку с запуском которой я как раз и приехал. Когда крупная компания покупает такое программное обеспечение, ей заодно приходится оплачивать его установку, и в итоге я ездил из Малаги в Копенгаген шесть раз, это был четвертый. В целом мне нравились командировки, даже несмотря на то, что они наполнили меня чувством случайности, как будто здания, люди и машины вокруг меня – не обязательно то, чем кажутся. Невероятное совпадение – я уехал в Малагу, и именно в Малаге оказалась компания, разработавшая операционные системы, которые большинство скандинавских финансовых предприятий сочли прямо-таки сказочно совместимыми с их внутренней структурой, поэтому меня – со знанием датского я вполне мог работать со шведским и норвежским – наняли консультантом по внедрению без каких-либо особых навыков в этой области. Вереница случайностей, приводившая меня в Копенгаген, или Берген, или Уппсалу, определяла и то, как я воспринимал эти города: мне казалось, будто я не совсем там. Вся моя рабочая жизнь иногда выглядела одним большим совпадением или закономерностью в системе взаимосвязей, за которые отвечал не я, а рынок, рынок внутренних банковских операционных систем. Алвин щелкал по вкладкам с разными суммами – аккуратными, головокружительными, – идентификационными номерами со ссылками на другие номера, и свет экрана серебрил его лоб. «Акции, – сказал я, – вот чем вы живете? Я иногда устанавливаю системы управления для инвестиционных фондов, но сам никогда не мог понять…» – «Деривативы, – сказал Алвин. – Я не гадаю, что принесет будущее, а торгую с ним». – «Облигации?» – спросил я. «Ну что ж, начнем с фермера», – вздохнул он и рассказал мне о деривативах – механизмах, которые я теперь принимаю как неотъемлемую часть экономики, но которые в то время взорвали мне мозг. Фермер, договорившийся с покупателем продать свой будущий урожай по заранее определенной цене в определенное время в будущем, был первым примером торговца деривативами. Он способен был таким образом финансово обезопасить себя от рыночных изменений и неопределенных погодных условий. И наоборот, покупатель получал возможность заработать, если урожай окажется дороже согласованной цены. До 1970 года торговля деривативами была в целом запрещена, она считалась азартной игрой, но теперь, в том году, когда я встретил Алвина, спекулятивный капитал намного превысил тот, что был получен от производства и продажи товаров и услуг, в том числе акций. Ведь деривативы указывали уже не на будущую стоимость мешка муки или тонны риса, а на что угодно – цены на товары, разницу процентных ставок, курсы обмена, кредитные рейтинги целых корпораций или наций. В будущем, конечно. И они были сшиты, встроены друг в друга и перепроданы большими пачками. «Будущее за будущим, – сказал Алвин, передавая мне бумажное полотенце. – Забудьте о силах свободного рынка, мой друг. Цены на сырьевые товары больше не отсылают к какой-либо стоимости в прошлом или настоящем, это призраки будущего». Утром, когда за окном поднялся туман и Алвин заснул с ноутбуком на животе, я знал, что он говорил правду. Через полчаса мы поменялись местами: мне разрешалось щелкать, а он говорил куда. Не знаю, было ли дело в сопротивлении мыши, ее гладкой, жирноватой поверхности, или в суммах, которые перемещались, исчезали и снова появлялись неотделимо от своих идентификационных номеров и в такт моим щелчкам; или в том факте, что мы сидели рядом и мне и впрямь было довольно уютно. Алвин подогрел суп карри и взял несколько сигарет, и на каком-то этапе мы много смеялись, потому что я получил право купить через несколько месяцев иерусалимскую курицу на миллион долларов. В торговле деривативами я почувствовал себя как рыба в воде, как будто она ждала меня, а я – ее. Мы взяли ноутбук в кровать – Алвин положил его себе на живот – и продолжили делать покупки. Глядя на экран, Алвин рассказал мне – свойственным ему ровным голосом, – что осиротел, но унаследовал определенную сумму и, торгуя акциями, достаточно ее увеличил, чтобы иметь возможность заниматься такой торговлей деривативами, которая не заканчивается на покупке рассматриваемой акции: договор всегда перепродается до даты совершения транзакции. Затем он пробормотал что-то про депозитарий и «торговлю без привязок» и заснул. Я лежал рядом с ним в тусклом дневном свете, радостный и напряженный, как в те времена, когда мама была в декретном отпуске и шла по утрам в душ, разрешив мне присмотреть за младшим братом. Опершись на локоть – мое лицо было всего на несколько сантиметров выше, – я затаил дыхание и прислушивался, как он вдыхает воздух, я боялся, что, потеряй я хоть на миг бдительность, и это прекратится, и я радовался каждый раз, когда действие повторялось. Перед этим я расставил всех его плюшевых мишек вокруг нас, лапа к лапе, чтобы они ждали, когда он проснется. Заснуть не получалось, но я не переживал: лежать и смотреть, как подергивается лицо Алвина, как дрожит под его веками сон, я тоже был не против. Тонкая кожа обтягивала его глазные яблоки, по-своему обнажая их, и меня осенило: а что, если мы спим со смутным осознанием, что кто-то рассматривает нас? В какой-то момент Алвин повернулся и перебросил ногу через мой пах, и у меня совершенно неожиданно случилась эрекция. Клянусь, никакого сексуального возбуждения я не испытывал и у меня не было никаких фантазий об Алвине – он был красив только холодным, скульптурным образом, – мой пенис поднялся просто рефлективно, независимо от того, чем прикосновение было вызвано или что в него вкладывалось. Мы проснулись поздним утром и вышли перекусить. По дороге мы выкурили по сигарете, и я почувствовал, как в горло возвращается давно покинувшая меня хрипота. На Стуре Конгенсгаде выстроилась автомобильная пробка, и белые выхлопные газы беззвучно поднимались в воздух. Холод морозил велосипедистам лица. Здесь, как всегда, шли дорожные работы, из песчаных ям поднимался пар, и Алвин на несколько секунд скрылся в нем. Он заказал пять порций завтрака с апельсиновым соком и попросил принести их одновременно. Он десять минут рассматривал одну тарелку за другой, словно со всех сторон изучая мясное ассорти, йогурт и яйца. Внимание в его взгляде граничило с недоверием, так что казалось, будто он оскорблен. Каждые две минуты он решительно отодвигал очередную порцию и в конце концов принялся за одну из них, а на остальные не обращал больше внимания. «Тебе лучше привыкнуть», – сказал он и пояснил, что это единственный способ насытиться. Речь не о том, чтобы иметь возможность выбирать, и не о том, чтобы выбросить лишнее, не представляющее интереса. Просто знать, что таких порций на самом деле было сто, для него невыносимо, поэтому он и заказывает пять, всегда только пять. Таким образом он представляет, будто ограничивает предложение, а затем выбирает четыре наименее настоящих варианта, «отделив настоящую порцию от копий» – так он объяснил. Я подумал, что это шутка. Алвин достал телефон и показал мне свои фотографии, на которых он сидит за блестящими пластиковыми столами, перед тарелками с фастфудом. Он был болезненно бледен, что часто можно увидеть на фотографиях 90-х. «Это я в «КФС», когда он только открылся в Дании… Я в первом «Бургер Кинге»… Ты слышал, что «Бургер Кинг» предложили «Макдоналдсу» объединить воппер с Биг Маком во имя мира во всем мире? Вот я сижу в «Сабвее»… «Доминос»… «Бейгл Компани», когда они открыли свой первый магазин на Готерсгаде в 94-м. Клянусь, когда я впервые попробовал эти штуки, они были совершенно – как бы сказать? – особенными. Как будто я только их и ел, и больше ничего. В первый раз я всегда фотографирую». Снимки явно делал кто-то другой. Мне было до странного грустно думать, что Алвин подходил к стойке и просил его сфотографировать, а сотрудник из вежливости и потому, что в такое время суток других клиентов нет, идет к столу и выполняет просьбу. Алвин выглядел на всех фотографиях таким одиноким и счастливым. Когда пришло время расплачиваться, моя карточка – та, которой я обычно пользовался, прилетая в Данию в командировку или навещая младшего брата, – не сработала. Я часто задавался вопросом, по-прежнему ли моя бывшая жена живет в деревне. Каково было бы снова встретиться с ней сейчас, когда исчезла ревность, которая в первые несколько месяцев в Малаге полностью перекрывала тоску по ней? Это было самое худшее в ее неверности: гнев, беспомощность и все остальные презренные чувства заставляли меня растворять память о ней в облаке порнографических изображений, а когда они наконец оставили меня, появилось чувство, будто она умерла. Пока Алвин разбирался со счетом, я повернулся, подбежал к нашему столу и закинул в рот яйцо и немного пастрами из забракованных им порций. Вернувшись в комнату, он спросил, не нужно ли мне немного денег на расходы, ведь мой кредитный счет полетел к черту. Я ответил «нет»; мне было более чем достаточно, что он пустил меня переночевать. «Это не милостыня, – сказал он. – Я думаю, мы можем помочь друг другу. Вечером я собираюсь посмотреть немного серебра». Через два часа я купил через свой испанский счет товарные акции на серебро за чудовищную сумму, которую он мне перевел. Вскоре после этого он заключил соглашение о покупке такого количества серебра, что в течение следующих 24 часов мои акции выросли почти на тридцать процентов. Это побудило многих других инвестировать в серебро, что повысило стоимость дериватива Алвина, и, когда он перепродал его два дня спустя, мы оба получили ежемесячную зарплату, по крайней мере я получил. Ночью мы провернули тот же трюк на другом активе и его деривативе. В таком духе – когда один процесс перетекал в другой, а ночи превращались в единый поток, окутанный сигаретным дымом и озаряемый экранами наших компьютеров, – мы проработали неделю. Было нечто трогательное в том, как Алвин перед важной сделкой хватался за экран обеими руками, будто глядя ему в глаза, а затем, когда сделка уже совершилась, – никакого ликования, только кивок. Его незначительные движения тоже отложились во мне, движения в гармонии с линиями комнаты или в их продолжение: постукивать правой ногой по ножкам офисного стула, держать правую руку на мышке, предплечье – параллельно краю стола и стенке, ходить по комнате осторожно и опасливо, как будто с тарелкой супа в руках. Так часто и бывало: он приносил мне суп, садился и рассказывал о торговле деривативами. Он хотел, чтобы я понял, что это «эффективное искусство обещания и ожидания». «Ты должен научиться думать о товарах как о чем-то заранее существующем. Как будто ты с нетерпением чего-то ждешь. Как только представление о вещи появляется на рынке, оно начинает пускать ростки. К нему прокладывается тоннель из будущего, где эта вещь будет продаваться, и назад во времени, обратно к нам. Тоннель, по которому мы можем идти, конечно, только в одну сторону – против течения, так сказать, – но внутри которого на каждом метре можно остановиться и продать свое место с прибылью или убытком, в зависимости от того, насколько яркий свет сияет нам в конце этого тоннеля в конкретный момент. Прости за такой грустный образ – смерть тут ни при чем. Чаще всего, как я уже сказал, можно выбраться наружу раньше времени, через более или менее ржавый и финансово привлекательный люк в стене или поменяться местами с кем-то другим, это еще называется «своп», поэтому свет никогда не бывает смертью, а бывает товаром и у него тоже есть жизнь, его тоже можно продать, забывать об этом не стоит». Было ощущение, будто мы лежим в палатке на вершине высокого и унылого здания. Ночи пролетали мимо. «Алвин, – сказал я осторожно, когда на несколько минут воцарилась тишина и я понял, что теперь к нему можно обратиться. – Алвин?» – «Да?» – «Ты спишь?» – «Если бы я спал, как бы я с тобой тут болтал?» – «Да, точно… но, Алвин, сегодня ты что-то крутовато! Ты же этот муниципалитет разорил – взял и впарил им кредитный своп. Как только рыночные процентные ставки начнут расти, сработает пусковой механизм, и тогда…» – «Но, дружок, – ответил он, – ясно же, что мы зарабатываем деньги, которые теряют другие. С деривативами иначе не бывает. Впрочем, это не значит, что мы стараемся ради их потери». – «Значит, это просто-напросто финансовый рычаг…» – «Да, так и есть, без него рынка вообще бы не было… Это настолько очевидно, что тут и думать нечего». Для меня подобное было невозможно, но я вполне представлял себе, что тот, кто варится в этом уже много лет, вполне способен удержаться от злорадства в адрес тех, кто вынужден нести потери. Способен вывести их за скобки; для этого нужно лишь задействовать волю, которая медленно приходит в движение и скрывается в самом человеке, так что в конце остается только его собственная победа. Вынесенные за скобки и сами об этом не подозревают. Откуда берется эта способность? Как от нее можно избавиться? Когда окно запотело и комнату заполнил белый свет дня, Алвин заснул, а я осторожно закрыл и опустил его ноутбук на пол. Процессорный кулер затих, словно перестав дышать. Суровое лицо Алвина казалось разительно белым на фоне темных волос, а плотно сжатые губы лишь слегка напоминали рот. Меня охватила грусть, большое серо-белое ощущение, где на внешнем краю парил темный объект, который я не мог удержать. Иногда я замечал угол или излом, но, как только направлялся к нему, чтобы рассмотреть этот объект, он исчезал, и когда я собирался вернуться к зыбкой исходной точке, он тоже исчезал. Хотелось плакать. Я скучал по бывшей жене и по нескольким друзьям, которые у меня здесь когда-то были, по всем тем, кто от меня отступился, или тем, кого я сам покинул, хотя они давали понять, что нуждаются во мне. Внезапно мне в голову закралась мысль, что тогда я потерял свою жизнь, передал управление кому-то другому. А теперь я одинок, и мне все равно. Руки Алвина были не сложены – они скорее запутались в вынужденной хватке, как будто с наступлением сна бросились искать друг друга. «Я никогда не был в Румынии». От удивления я вздрогнул под одеялом. «Ты когда-нибудь был в Румынии?» – губы Алвина шевелились. «Нет, – прошептал я. – Никогда». Мы прибыли в Бухарест поздно вечером и взяли такси от аэропорта до отеля. Полупьяные после полета, мы бросились на бордовое покрывало и смяли два полотенца, сложенные в виде лебедей. Лежа с ноутбуками на животе, проверяя цены на акции и получая заявки на деривативы, мы как бы освещали комнату. Через час, когда из ванной полился аромат эвкалипта, смешиваясь с запахом наших носков на батарее, я почувствовал себя как дома и совершенно забыл, что мы в Румынии. «Я все!» – крикнул Алвин. Я сбросил одежду, проскользнул мимо него у раковины и вошел в ванную. «Почему ты не берешь бесплатный шампунь?» – спросил я через занавеску. «Пускай им еще кто-нибудь воспользуется, – сказал он, протягивая мне маленькую бутылочку в форме торса. – Я наткнулся на эту штуку в ЮАР в 2008 году и после этого не пользовался ничем другим. Попробуй сам». Я выдавил небольшую каплю из бутылки – «Ароматерапия: снятие стресса» – и втер ее в голову. Мощная прохлада проникла под кожу, как внутренняя шапочка из сотни крошечных массирующих рук. «Потрясающе», – сказал я, чувствуя, как пар очищает мои дыхательные пути, и выдавил еще шампуня. «Да, скажи? – ответил Алвин. – И кстати, у тебя все в порядке со спиной? С напряжением и телесными блоками этот шампунь тоже работает». Дотянуться до больного места под лопаткой было невозможно, и Алвин, должно быть, заметил мои потуги, потому что сказал «позволь мне» и просунул руки в щель между двумя занавесками. «Спокойно, я тут стою, снаружи. Дай мне шампуня». Я выдавил каплю, оливково-зеленую и вязкую, ему на руку и отвернулся. Рука Алвина двигалась вверх от поясницы, пока я не сказал: «Ой-й, да, да, вот тут!» Затем он надавил на кожу, и напряжение исчезло. «Ты вообще очень напряженный». Его рука задвигалась дальше, вверх до моей шеи и снова вниз по левой стороне позвоночника. «Эфирные масла получают из такого вида эвкалипта, который называется деревом лихорадки. Разве это не чудесное название – дерево лихорадки? Дело в том, что раньше их много сажали в районах, где бушевала малярия. Эти эвкалипты способны осушать болота, в которых вылупляются личинки малярийных комаров». Он сел на пол по другую сторону занавески и теперь массировал мне заднюю часть бедер. «Активное вещество в масле довольно сильное… Эвкалиптол… Иногда, в очень жаркие и тихие периоды, эвкалиптовые деревья выделяют столько масляного пара, что небольшая искра, например от сигареты, может вызвать взрыв и лесной пожар. Повернись». Он шлепнул меня по икре, и я развернулся. В комнате было так много пара, что я больше не видел щель между занавесками или то, что было с другой стороны. Я запрокинул голову и смотрел, как вода льется из воздуха – предназначенный для меня горячий дождь. «Еще шампуня». Я выдавил каплю в сложенные чашей руки. Они распределили жидкость между собой и начали массировать меня ото лба вниз. Алвин продолжил говорить, но я больше его не слушал. Слова выныривали из воздуха в виде сгустков голоса и воды, опускались на мое лицо и грудь вместе с руками, подушечки пальцев надавливали на мои мышцы, и я ощущал их нежность. От рук Алвина по моему телу распространялись камфорные тепло и холод. От паха руки двигались дугами вокруг моих гениталий и дальше вниз по бедрам. Эвкалипт, словно живой костюм под кожей, покрывал все мое тело, за исключением тех мест, которые руки оставили нетронутыми: глаз, рта, паха и ягодиц. Но в остальном теле ощущения были такими сильными, что глаза, рот, пах и ягодицы словно исчезли, превратились в ничто, в бездонные дыры, способные поглотить все, что к ним приблизится. Где-то внизу живота появилось давящее чувство, и оно все усиливалось, как будто нечто темное сжималось, стремясь к одной точке, и когда руки Алвина сомкнулись вокруг моих лодыжек, а щека прильнула к занавеске, оно сжалось так сильно, что совсем исчезло. На десять секунд я оказался в воронке времени и увидел на другом конце только себя. Было очень одиноко. После этого мы, обернув вокруг бедер полотенца, легли в постель и выкурили одну сигарету на двоих. На следующий день мы без устали катались по Бухаресту на самокатах, которые Алвин привез в спортивной сумке. На тротуарах не было плитки, и они приятно гудели под колесами самоката. Украшенные орнаментами здания, гармоничные, округлых форм, сменялись большими панельными домами, построенными при социализме. У перехода в метро стоял мужчина, зажав в вытянутых руках ножи для чистки огурцов. С веревки у него на шее свисали длинные полоски темно-зеленой кожуры, высушенной солнцем, – доказательство того, что орудия и впрямь исправно выполняют свою функцию. Другой мужчина вручил мне листок со странной иллюстрацией: на фоне пляжной лагуны в сумерках – похожая на Барби девушка в белом бикини, верхом на ракете, летящей в правый верхний угол; ракета прозрачна, поэтому видны три слоя, из которых она состоит: три члена, вместившие друг друга, постепенно увеличивающиеся в толщине и длине, на что указывает и нарисованная параллельно им измерительная линейка. Я сложил листок и убрал его в карман своих защитного цвета брюк. На пешеходном переходе женщина с глазами цвета ириса уронила арбуз. Небо пряталось за электрическими проводами, натянутыми между деревянными столбами. «CABINET PSIHOLOGIC» – гласила вывеска на желтоватом доме с потрескавшимися стенами. Ватага детей сгрудилась вокруг перевернутой вверх дном стеклянной банки, в которой сидел жук. Из вентилей под навесами кафе на мою горячую кожу пылью падали мелкие капли воды. Пластиковые банкноты в холодных руках Алвина было невозможно порвать, замочить, поджечь. Он сказал: «Все мое – твое». «Спасибо» замерло на моих губах, как будто кто-то прикоснулся к ним длинным холодным пальцем. Я помню все его движения до мелочей: бедра против руля самоката, центр тяжести чуть ниже колен, то, как он наклонялся, преодолевая неровности дороги, едва заметная ироничность, с которой он сжимал в пальцах сигарету. В тот день даже самолеты были красивыми. Грязный воздух. Трава на расколотом асфальте. Терпкий запах говядины и другой убоины на рынке на окраине города. Великолепная мясная лавка, плавающие в крови осы. «Я никогда не пользуюсь общественным транспортом», – сказал Алвин. Мы сидели на темно-зеленых садовых стульях на огороженной стоянке перед киоском и обедали. Это было прямо рядом с широкой подъездной дорогой, многоквартирными домами и автомастерскими – мы добирались сюда битый час после того, как пересекли железнодорожные пути, огибающие город с запада. Под зонтиками в пяти метрах от нас сидела группа мужчин в рабочей одежде. Они пили пиво, курили и смотрели телевизор. Шум транспорта сюда не проникал, а телевизор и мужское молчание создавали ощущение бара или клуба, где время замедляется. Большинство из них были моего возраста, а один – ровесником Алвина. Кожа на их лицах была сухой и твердой, словно на руках. Они повернули головы вслед официантке не старше двадцати лет – судя по всему, дочери хозяина киоска. Каждые десять минут она выходила с новым прохладительным напитком и плиткой шоколада для Алвина и меня, потому что Алвин заранее сделал заказ и доплатил, чтобы она подавала еду постепенно. Теперь официантка наполнила наши пластиковые стаканчики черным напитком, похожим на колу, но оказавшимся ужасно горьким, почти как антибиотик. «Когда ездишь на самокате, видишь целое, – сказал Алвин. – А когда резко перемещаешься из одного места в другое под землей или в салоне самолета, нарушается непрерывность… ох, блин, я пробовал этот напиток раньше! Это же просто чинотто по-румынски!» Он с отвращением поднес стаканчик к лицу. «Ровно это… Я уже пил!» – сказал он и вылил жидкость на тротуар. Немного придя в себя, он продолжал: «И все равно город как будто остается поверхностным. Из-за скорости, я думаю… этого скользящего движения, в котором на все смотришь. Так нечего и надеяться понять хоть что-то». Вдруг кто-то вырвал у меня из руки стаканчик и тоже вылил его содержимое. Я поднял глаза и увидел высокого загорелого мужчину в рабочей одежде. Он поставил мой стаканчик на стол и кивнул, указывая на дорогу. Мы вопросительно посмотрели туда и снова на него. «Yes», – сказал он, глядя мне в глаза. Он скрестил на груди руки и смотрел, словно на ребенка, терпеливо и решительно. Мне сделалось стыдно. «Чего же он хочет?» – спросил Алвин. «Я думаю, он хочет, чтобы мы ушли», – сказал я. «Да мы же просто сидим и едим…» «Yes», – повторил мужчина. Из киоска вышел молодой парень в черной майке и с пакетом в руках. Пакет, в котором лежали все наши покупки, он положил Алвину на колени. «Okay», – сказал Алвин и собрал все, что было на столе, кроме бутылки чинотто. Мы встали, разложили самокаты и покатили прочь. Из карманов Алвина и спортивной сумки торчали бутылки и свертки. Вернувшись в центр, мы оставили позади точную копию Триумфальной арки. Бульвар шириной метров сорок посередине был разделен цветочными клумбами и фонтанами с кислотной подсветкой – синей, розовой и серебристой. На каждом шагу здесь встречались магазины одежды под такими названиями, как, например, «Жертва моды» и «Шопинг дешевле терапии». В старом городе мы остановились у уличного театра, сложили самокаты и встали среди зрителей. Тепло исходило не только от тех, кто стоял рядом, – оно окутывало нас однородным облаком, созданным всеми, кто был вокруг. Зрители не сводили глаз со сцены. Солнце село, но в небе все еще оставался его след – голубой отсвет, немного смягчавший тьму. У кого-то на плечах сидели дети, а кто-то смеялся, запрокидывая голову, когда происходило что-то забавное. На сцене, примерно в двадцати метрах перед нами, стояли на ходулях двое – один с барабаном, другой с маленьким духовым инструментом на шее – и играли средневековую песню, добавляя в нее джазовые нотки. Два человека, в красном и зеленом рыцарском облачении, подошли друг к другу и сердито что-то проговорили. Рядом с музыкантами они походили на гномов. Я повторил их слова вслух. Удивительное сочетание звуков пробежало по моему телу и вышло через рот, и я, хоть и не зная румынского, ощутил радость. Так же машинально я повторил следующую реплику, а Алвин ответил мне, повторив реплику другого рыцаря. Теперь они бросились вперед, сцепились друг с другом за локти и навалились, стараясь повалить противника на землю. Рыцарь в зеленом сдался и, чтобы не упасть, отступил назад и приподнял красного, так что тот на несколько секунд завис в воздухе почти в горизонтальном положении, но потом опустился и тоже приподнял зеленого. Драка переросла в танец, два тела, как лист на ветру, выделывали сальто-мортале, крепко держась друг за друга. Они продолжали кричать – танец был продолжением ссоры, – а мы повторяли. Внезапно рыцари остановились, не разжимая хватки, с которой и начался танец. Их ноги заскользили, а тела напружинились, и тут они оба упали на землю, лицом друг к другу. Повисла тишина. Они подняли головы и посмотрели друг другу в глаза. Один что-то сказал громко и ясно, но нежнее, чем прежде, и, когда я повторял его реплику, вокруг разразились аплодисменты. Я повернулся к Алвину и во все горло выкрикнул эту реплику, а потом еще раз и еще, пока кто-то не положил мне на плечо руку. Усмехнувшись, какая-то молодая женщина сказала мне по-английски: «Вы знаете, что только что сказали вашему сыну?» – «Нет, – сказал я, – и это просто мой друг». – «Вы ужасно говорите по-румынски». – «Но что я сказал? Что это значит?» – «Вы сказали: “Брат мой, никогда больше не оставляй меня”». Не знаю, слышал ли это Алвин – он, как всегда, казался равнодушным: вытянутый в линию рот и глаза-гайки. На его лице не дрогнуло ни единой мышцы. Вернувшись в отель, мы по очереди приняли душ. «Возьми мой шампунь», – сказал он, проскользнув в ванную мимо меня. Лежа с ним рядом, физически измученный и неспособный заснуть, я испытывал необъяснимую радость. Густая тишина, тяжелое дыхание – каждый из нас знал, что другой не спит. Эта уверенность, большая и глубокая, наполняла комнату, и если я ее чувствовал, то и Алвин тоже. Ночью я услышал, как он сел, свесил ноги с кровати и натянул одежду. Он встал и осторожно взял заранее уложенную спортивную сумку, но бутылки застучали, и он остановился. Наверное, он стоял и прислушивался, не разбудил ли меня, хотя я предпочел бы думать, что эти несколько секунд он сомневался, раздумывая, не вернуться ли ему, спящему, витающему в своих мыслях. Он ушел, а я еще несколько часов пролежал в темноте. Когда комната озарилась белым утренним светом, я собрал вещи и выехал из отеля на самокате, который он оставил. В аэропорту мне сказали, что у меня нет денег. Ни одного из моих счетов больше не существовало, мои дебетовые карты бесполезны и ни к чему не привязаны. Я положил на прилавок наличные, и мне сообщили, что их хватит на билет на поезд. Непрерывность поездки меня успокоила. Вернувшись в Копенгаген, я пошел в банк в надежде связаться с сотрудником, который знал меня и мог мне помочь. Руины до сих пор не убрали. Я забрался на кусок мрамора и оглядел обломки. Они были раскиданы повсюду, выдаваясь во все стороны, как озеро, полное мусора – серо-стального, серо-белого и желтоватого, с деревянными вкраплениями. Повсюду висел густой рой насекомых и темный сладковатый запах гнилых чайных листьев. Я бегал от обломка к обломку, рассчитывал прыжки и приземлялся точно – тело слушалось меня, как в молодости. Я подошел к щели между двумя большими кусками мрамора, которая растянулась на несколько метров вниз и в которую, казалось, можно было пролезть. Держась за камни, я спустился, отыскав в неровных стенах точку опоры. Воздух стал плотнее, темное от насекомых небо заполняло раскол, мои ноги достигли твердого дна. Я позволил себе упасть, согнулся пополам и продолжил на четвереньках путь через мрачно зияющий передо мной узкий тоннель. На ощупь мрамор был твердым, и то тут, то там мне приходилось подтягивать колени к животу или изгибаться, чтобы не наткнуться на что-то острое. Тоннель сузился и повернул в сторону. Я пополз на локтях, выгнув спину, дальше и вдруг просунул голову во что-то вроде комнаты – большой пустоты, образованной рухнувшим зданием. Крупные глыбы камня удерживали сталь, штукатурку и дерево, но все материалы были настолько неровными и потрескавшимися, валялись так беспорядочно, что точно определить их масштаб было невозможно. Сотрудники банка лежали повсюду, съежившись, согнувшись или обхватив колени руками – в позах, навязанных зубчатыми стенами пещеры, с ноутбуками на коленях и животах. Их лица были грязными и болезненно-бледными, некоторые защищались от грязного воздуха масками. «Вы кого-то ищете?» – спросил молодой человек. Он подошел ко мне и помог мне выбраться из стены. «Нет», – сказал я и пробормотал имя администратора отдела цифровых коммуникаций. «Следуйте за мной». – И он повел меня вперед сквозь трещины и дыры, ползя, карабкаясь или наклоняясь в зависимости от пространственных условий. Он так изгибался, что мне казалось, будто проходы тянут или всасывают его тело. Будто какой-то глубоко залегший разум или воля погрузили банк в руины и теперь вынуждали его сотрудников принимать новые формы. Люди обустроили себе рабочие места в самых неожиданных закутках. Электроэнергия текла вдоль и поперек, четко вырисовывая связи между отдельными частями. Я вообразил чудовищную и дырявую громаду, измельченные строительные материалы, сваленные муравейником и удерживаемые интернет-волнами и движением, органическим дыханием в каждом воздушном мешке. Из глубины донесся хор пальцев, стучащих по клавиатуре. Мы пролезли под отогнутую стальную пластину и попали в другую пещеру. Посередине в позе лотоса сидела на подушке администратор отдела цифровых коммуникаций, а перед ней стояли три монитора. На куске мрамора возле ее правой руки покоилась мышка. «Хороши же вы, – усмехнулась она, – вы еще десять дней назад должны были явиться, разве нет?» – «Да». – Я шагнул вперед и, пнув ногой камушки, пустился в объяснения, непонятные даже мне самому. Секунд через десять камушки поглотила вода. «Забудем об этом, – сказала она, отмахиваясь от моих оправданий. – Давайте к делу».

В пляжах для меня есть что-то особенное, потому что я пляжный мальчик. На пляже непременно должно что-то произойти. Я помню пляжи в Эс-Сувейре, Марселе, Сан-Хуане, где ничего не происходило и каждую ночь я смотрел сквозь силовые кабели на небо, такое синее, что у меня сводило лицо. Не потому, что в небе есть что-то особенное, – просто оно как очень жесткое одеяло, я натягиваю его на голову и словно неумолимо отдаляюсь: будь я в небе – и смотрел бы на синюю землю сквозь силовые кабели. Мне пятнадцать, я худой парень с каштановыми волосами и зелеными глазами. Я хожу прямо, немного выгибая спину, как пантера, маленькая и неуловимая, потому что меня никто не замечает. Сейчас я нахожусь в Мексике, в городе Канкуне, долго стою перед стойкой, и меня никто не видит. За окном раннее утро, и хозяин спорит с женой о пляжном мальчике, который как раз сегодня без предупреждения уволился. Я выбрал этот пляжный клуб, потому что лев на его флаге напомнил мне английского туриста с густой бородой, который давал хорошие чаевые в Эс-Сувейре, Марселе, Сан-Хуане. Хозяин смотрит на меня с раздражением, но, пока он не обругал меня, я успеваю спросить:

– Это правда, что вам нужен пляжный мальчик?

– Помощники нам нужны всегда, – отвечает хозяин. – А ты настоящий пляжный мальчик?

Я говорю: да, я как раз то, что надо, и перечисляю свои предыдущие занятия.

– Тогда иди за мной, – говорит он, обходит заднюю часть квадратного бамбукового домика, где размещаются бар и стойка регистрации клуба, и открывает дверь в вытянутую кладовую. Там лежат полотенца, веера, солнцезащитный крем и средство после загара. Пол-литра натуральной минеральной воды в холодильнике. Утреннее солнце смотрит сквозь дыры в плетеной стене, оставляя пятна у меня на коже. Хозяин бросает на скамейку черные плавки и белую майку и говорит, что мне нужно переодеться. Затем он выходит из комнаты, а я переодеваюсь и сквозь дыру в стене у барной стойки смотрю на небо и море между шезлонгами, такие синие, что у меня щекочет между ног. Я здесь для чего-то, я должен что-то сделать. В песке перед скамейкой прорыта длинная канавка с голубым пластмассовым дном, какое бывает в бассейнах. На воде, точно живые, пляшут маленькие медузообразные пятна. У меня слишком короткие ноги, чтобы дотянуться до них, но я чувствую слизистый пар под подошвами.

– Ты знаешь условия? – кричит хозяин и открывает дверь, когда я натягиваю плавки. – Чаевые оставляешь себе. Все остальное – мое.

Я отвечаю утвердительно, и он надевает поясную сумку поверх моих плавок. В нее я сложу кремы, а еще тут есть специальное место для четырех бутылок с водой. Закрепляя ремень, хозяин волосатой грудью задевает мое плечо. Он говорит, что другие пляжные мальчики расскажут все, что мне нужно знать о жизни на этом пляже.

Шезлонгов всего четыреста восемьдесят, двадцать четыре ряда по двадцать штук, а нас, мальчиков, шестеро, то есть каждому достается четыре ряда, или восемьдесят шезлонгов. Если секция у тебя под контролем, если ни одному из твоих купальщиков ничего не нужно – втереть крем, что-нибудь выпить, зонтик или веер, – то можно попытать счастья у входа. Именно на двадцатиметровой деревянной дорожке, которая тянется от стойки регистрации до шезлонгов, можно произвести нужное впечатление. Здесь я получаю возможность увидеть других мальчиков в работе, немного познакомиться с их стилем. Здесь я вижу Иммануэля.

Когда француженка в широкополой шляпе доходит до середины, он решительной походкой направляется прямиком к ней, но двигается без малейшего напряжения, мягко переступая ногами – длинными и худыми, обтянутыми желто-коричневой кожей, – я вижу это словно в замедленной съемке. Я вижу в мелочах каждый шаг: вот опускается пятка, вот прикосновение перекатывается от подушечек стопы к пальцам, вот вокруг ступни разлетается песок. Мой взгляд снова скользит вверх, к бедрам. Я вижу, как они раскачиваются из стороны в сторону, и думаю о ракообразных и пятнистых рыбах, плавающих в бассейне, в голубом море, что омывает лобковую кость. Бедра у Иммануэля очень мощные, они раскачивают набережную, в то время как все остальное в нем тускнеет, его длинные черные волосы и загорелая кожа, а метрах в четырех от дамы в шляпе он делается старообразным, словно пожилой официант в бистро.

– Мадам, добро пожаловать в клуб. Могу ли я быть вашим личным помощником, пока вы здесь отдыхаете? Зонтик, солнце, солнцезащитный крем, массаж, холодные напитки – что желаете?

И дама в шляпе благосклонно говорит «спасибо» и передает свою сумку Иммануэлю, а тот, когда они проходят мимо, подмигивает мне. Он хорошо на ней заработает – это как пить дать. Затем моя очередь: я иду по дорожке прямо, слегка выгибая спину, как кошка, к паре англичан, чтобы они не могли меня не увидеть. Но они не видят меня, пока мы не оказываемся в метре друг от друга, и я говорю:

– Доброе утро! Могу ли я быть вашим личным помощником…

Но я уже упустил возможность естественно возникнуть у них на пути и предложить свои услуги, чтобы они знали, что я им нужен, не зная, что они нужны мне. Поэтому я в отличие от Иммануэля не попал в такт, и поэтому мужчина останавливает меня жестом.

Напрашиваться кому-то в помощники и зарабатывать тем самым хорошие деньги разрешено один раз в день. Так что я беспокойно обегаю свои четыре ряда по двадцать шезлонгов, предлагая гостям крем и веера. Я меняю полотенца и поворачиваю зонтики вслед за солнцем, скучаю, пока оно в зените. Во второй половине дня еще больше гостей выходит на солнце, и я мажу их тела солнцезащитным кремом и кремом после загара. Сидя на спине лежащего шведа – у него целых два пояса из жира, – я наблюдаю, как Джинджер, английский пляжный мальчик, пытает удачу на дорожке. Он белее песка – притом что песок белый, как кокосовая масса в шоколадке «Баунти», – а его волосы сияют на солнце, как медь. Он красивый, этот Джинджер, но походка у него чересчур бычья, колени очень тонкие, и он совсем не излучает ловкости и легкости, которых ждут от пляжных мальчиков. Мне кажется, мальчикам следует скрывать, что они тоже подчиняются силе тяжести. Жировые пояса шведа скользят между моими пальцами. Когда я крепко сжимаю и разделяю их, чтобы можно было как следует втереть крем ему в спину, то вижу, как Цзя, китайчонок, небрежно, словно его кости и суставы еще не совсем развились, вразвалку шагает к двум немкам. Из-за выпуклого живота и узких бедер он похож именно на мальчишку – возможно, больше всех нас. Немки тут же клюют на удочку. Моя рука тонет в жире – он смыкается над запястьем. Я ощупываю внутренние органы, вытаскиваю почку и швыряю ее в небо, а потом вижу, как пускаюсь вслед за ней, точно падающая звезда или, может, чайка. Но я пляжный мальчик – здесь обязанности у меня такие.

Наступает вечер, и я сижу в раздевалке, на скамейке рядом с Иммануэлем. Кожа у него плотная и гладкая, как лакированное дерево. Он чистит апельсин и режет ножом мякоть, и аромат заполняет комнату. Солнце садится в море и сейчас висит прямо передо мной. Иммануэль дает мне нарезанную мякоть, на лезвии ножа подносит куски к моему рту: вкус твердого металла под свежей сладостью. В другой руке у него вырезные лодочки с длинным белым ошметком, безвольно торчащим посередине и держащимся буквально на волоске. Иммануэль немного разворачивает лодочки, раскладывает их на блестящие щупальца: «Полип, – говорит он и тянет за белый ошметок. – Смотри, это член», – ухмыляется он, и я тоже ухмыляюсь, а он все это разом съедает, и по подбородку у него течет сок. После этого мы замолкаем, и Иммануэль хватает мой член. Я кладу руку ему на плечо и повторяю с ним то же самое, взад-вперед. Сквозь дырку в стене солнце бросает квадратный луч на его живот. Сквозь нее я вижу море. Моя рука чувствует толчок. Брызги густого белого сока, сначала у Иммануэля, а следом у меня, окрашиваются на солнце в оранжевый цвет и падают в голубой бассейн под нашими ногами. Как будто горизонт вырастает из наших шагов. На мгновение я вспоминаю пространство, лежащее за морем. Я что-то должен сделать, чего-то достичь, пока я здесь.

– Иммануэль? – говорю я.

– Чего? – отзывается он. – Слушай, зови меня просто Мануэль, а то с первым слогом так тяжеловесно.

– Мануэль, как ты ловишь гостей у входа?

– Я угадываю. Угадываю, откуда они и сколько у них денег, а потом подражаю персоналу из их страны. Но самого себя приходится выкинуть из головы. Чтобы подражать образу, надо стать этим образом.

– И что, всегда работает?

– Если гости старые, то им, по крайней мере, нравится безопасный вариант. Но те, кому меньше тридцати или сорока, не хотят знать, что ты притворяешься ради них… они не против, если ты будешь говорить с ними на ломаном английском и вести себя соответственно. Поэтому, когда я читаю в их глазах: «Тощий мексиканский паренек», то решаю для себя: «Значит, таким я и буду» – и его и изображаю.

Итак, утром следующего дня я стою и смотрю на пляж с четырьмястами восьмьюдесятью шезлонгами, двадцать четыре ряда по двадцать штук. Они напоминают гигантских ленточных червей, каждый шезлонг – как отдельное звено или реки талой воды, текущие по песку, стремясь в море. Это – ребра побережья. Я осознаю, что имел в виду Мануэль, и говорю себе это у стойки регистрации, когда против света по дорожке идет немка. Я становлюсь пустым и позволяю ей оглядеть меня с головы до ног. Спереди мне становится очень жарко, а спину мне холодит ветер. Я приветствую немку с бодрым мексиканским акцентом, и она говорит, что да, берет меня в помощники. Следующие пять часов я мажу ее кремом и таскаю ей холодные напитки из бара. Когда ей становится жарко, она поднимает руку и указывает себе на лицо, тогда я сажусь на колени и обмахиваю ее веером. Потом она говорит, что отойдет минут на десять. Я чувствую холод в спине, как будто солнце отвернулось от меня. Я бегаю туда-сюда по своим четырем рядам по двадцать шезлонгов, присматривая за другими гостями, пока есть возможность. К счастью, следить за секцией мне помогают Цзя и Джинджер. Мануэль обслуживает француженку в шляпе. Она попросила именно его. В полдень мы очень заняты: всем нужны вода, легкий ветерок и солнцезащитный крем. Джинджер, у которого заняты обе руки, спотыкается и падает на девушку, лицом между ее ягодицами. Она кричит. Джинджер встает и, схватившись за голову, извиняется, а парень девушки вскакивает и хватает его за шею. Я бегу и кричу, что это случайность, но парень меня не слышит, он видит только «оборванца-извращенца, который сует нос между ног моей девушки». Он забывает, что Джинджер – пляжный мальчик, мы таким не интересуемся. Джинджер валится на бок, изо рта у него течет кровь, длинные красные брызги, позолоченные в свете солнца, падают на белый песок. Парень садится верхом на Джинджера и бьет его по лицу. В ярости он хватает камень, и рядом с головой Джинджера растекается густая красная лужа. Затем парень встает, разворачивается, бежит по пляжу, и девушка бежит за ним. Мы с Цзя спешим отнести тело Джинджера в раздевалку, пока гости не успели увидеть дыру у него в голове.